Семь футов под килем - 10

II

Команда ужинала, рассевшись за длинными столами, крытыми зеленым линолеумом. Посередине каждого стояли тарелки с кусками сливочного масла, холодного, ломкого, только что из морозилки, но сегодня оно шло плохо, так как на ужин поварихи выставили — по три штуки на брата — мягкие, пышные, с пылу и жару, пирожки с мясом.
Кое-кто, правда, взрезал пирожки и начинял их нутро маслом, но таких было раз-два и обчелся, потому что благоухающая сдоба и без того сочилась. К мясным пи рожкам пришелся в пору чеснок. Его выставляли на столы три раза в день в качестве испытанного средства против цинги.
Находились любители, которые шелушили чеснок пригоршнями, обмакнув в соль, целыми дольками.
Как-то уж так случилось (одна Злотни-кова, пожалуй, это сразу подметила, насторожилась, и нет-нет, да и поглядывала через свое окошечко из камбуза), что рядом с Ольшевским плюхнулся на верткий табурет веснушчатый Жорка, а напротив, непонятно с какой целью, вольготно расселся рыбмастер Кокорев.
Жорик, нашпигованный всякого рода остротами типа «лучшая рыба — это колбаса» и «я — слесарь по монтажу: поем сальца и полежу», на сей раз не стал терять времени на прибаутки, деловито очистил несколько чесночных головок, потер в приятном предвкушении руки и, закатив глаза, дурашливо постанывая, вонзил зубы в первый пирожок.
Завалы чесночной шелухи устилали стол.
Кокорев, несомненно действуя по заранее разработанному сценарию, он и место-то Жорке выбрал не без умысла, тут же испортил юнцу аппетит.
—  Ну вот, — сказал он громко и укоризненно,  привлекая  всеобщее   внимание, — а еще требуешь, чтобы тебя Джорджем величали.
Жорик поднял на него недоуменные глаза.
Палец мастера указывал на шелуху.
—  А разве так едят культурные люди? — зычно  продолжал   Кокорев,   презрительно
надув щеки, — закидал весь стол очистками, чавкаешь, как поросенок. И чему только тебя в школе учили?
Верный Жорик, за минуту до этого находившийся в самых, вроде бы приятельских (читай — льстиво-дружеских) отношениях со своим «шефом», никак не ожидал с его стороны подобного выпада, растерялся и сконфузился: не столько сор, его хватало перед каждым матросом, толпу рассмешило нелепое Джордж, которое, хоть убей, никак не вязалось с внешностью этого непоседливого проныры с морщинистым лобиком.
На траулере, да и в прошлой жизни, его никто не воспринимал всерьез, и эта постоянная обида ожесточила парня, чуть что — и он щетинился, как еж. Впрочем, с начальством он вел себя как положено, тут он был не дурак. Но вот теперь «царь его и бог», бригадир Кокорев, заведомо подставлял Жорку под удар, утверждая, что он, видите ли, требует именовать себя столь звучным именем.
Парень, моргая белесыми ресницами, умоляюще глядел на Игната. А тот, будто не замечая, что перед Ольшевским, сидевшим рядом с Жоркой, тоже высится горка чесночной шелухи, поучающе басил, подняв руку с пирожком:
— А еще образованными себя считают. Мы, дескать, не ровня прочим; как же, мы — тилихенты, белая кость. А эта кость, может, у других давно поперек горла Находились любители, которые шелушили чеснок пригоршнями, обмакнув в соль, целыми дольками.
Как-то уж так случилось (одна Злотни-кова, пожалуй, это сразу подметила, насторожилась, и нет-нет, да и поглядывала через свое окошечко из камбуза), что рядом с Ольшевским плюхнулся на верткий табурет веснушчатый Жорка, а напротив, непонятно с какой целью, вольготно расселся рыбмастер Кокорев.
Жорик, нашпигованный всякого рода остротами типа «лучшая рыба — это колбаса» и «я — слесарь по монтажу: поем сальца и полежу», на сей раз не стал терять времени на прибаутки, деловито очистил несколько чесночных головок, потер в приятном предвкушении руки и, закатив глаза, дурашливо постанывая, вонзил зубы в первый пирожок.
Завалы чесночной шелухи устилали стол.
Кокорев, несомненно действуя по заранее разработанному сценарию, он и место-то Жорке выбрал не без умысла, тут же испортил юнцу аппетит.
—  Ну вот, — сказал он громко и укоризненно,  привлекая  всеобщее   внимание, — а еще требуешь, чтобы тебя Джорджем величали.
Жорик поднял на него недоуменные глаза.
Палец мастера указывал на шелуху.
—  А разве так едят культурные люди? — зычно  продолжал   Кокорев,   презрительно
надув щеки, — закидал весь стол очистками, чавкаешь, как поросенок. И чему только тебя в школе учили?
Верный Жорик, за минуту до этого находившийся в самых, вроде бы приятельских (читай — льстиво-дружеских) отношениях со своим «шефом», никак не ожидал с его стороны подобного выпада, растерялся и сконфузился: не столько сор, его хватало перед каждым матросом, толпу рассмешило нелепое Джордж, которое, хоть убей, никак не вязалось с внешностью этого непоседливого проныры с морщинистым лобиком.
На траулере, да и в прошлой жизни, его никто не воспринимал всерьез, и эта постоянная обида ожесточила парня, чуть что — и он щетинился, как еж. Впрочем, с начальством он вел себя как положено, тут он был не дурак. Но вот теперь «царь его и бог», бригадир Кокорев, заведомо подставлял Жорку под удар, утверждая, что он, видите ли, требует именовать себя столь звучным именем.
Парень, моргая белесыми ресницами, умоляюще глядел на Игната. А тот, будто не замечая, что перед Ольшевским, сидевшим рядом с Жоркой, тоже высится горка чесночной шелухи, поучающе басил, подняв руку с пирожком:
— А еще образованными себя считают. Мы, дескать, не ровня прочим; как же, мы — тилихенты, белая кость. А эта кость, может у других давно поперек горла Малханов покосился на водруженную рыбмастером пирамиду, нелепо выглядевшую на накрахмаленной, до блеска выглаженной скатерти. Переглянулись и другие. И тут, в наступившей предгрозовой тишине,— один Игнат безмятежно разглагольствовал, как глухарь на току — послышался непривычно елейный голос Вадима Ивановича. Его место на конце стола приходилось как раз напротив злополучного Кокорева.
— Буфетчица! — сладко вымолвил ехидный Фоминых, по лицу которого невозможно было определить: шутит он или говорит всерьез. — Перенесите, пожалуйста, эту Эй-фелеву башню в другое место, — капитанский перст брезгливо упирался в дымящийся хрящ, от которого на белой скатерти расползалось радужное пятно. — И впредь под прибор мастера рыбообработки извольте подкладывать целофановый лоскут. Да-с, уважаемая, целофановый! — Фоминых, а его голос под конец речи приобрел металлическую жесткость, швырнул салфетку на стол и вышел из кают-компании, не притронувшись к бифштексу.
Кокорев, сгорая со стыда, подумал, что его тут же, на месте, хватит кондрашка. Но ничего, оклемался, вот только заставить себя снова появиться в кают-компании он больше не смог.
В тот же день он перебрался в столовую команды, где нравы, естественно, царили более демократичные и никого бы не удивил кусок мяса, выложенный из супа прямо на стол. Сохраняя хорошую мину при плохой игре, Игнат объяснил свой переход тем, что не совпадают, мол, часы приема пищи комсостава и рабочей смены, где он был мастером.

• Назад
• Вперед