Семь футов под килем - 24

В один прекрасный день Ольшевский, усердно нивелирующий свое естество, почувствовал себя наконец вполне готовым для подвигов на скользком поприще волокитства. Ему хотелось утереть нос гордой Галине, но вышло все по-другому. «Помог» Косте его тогдашний друг Альберт, который не раз с многозначительным и самодовольным видом намекал, что для него, дескать, в любви нет тайн и если бы Костя захотел...
—  Ну, предположим.
—  Б-башляешь бузу? — привычно заикаясь, тут же спросил друга Альберт, что в переводе на человеческий язык означало: берешь ли ты на себя финансирование вечеринки?
—  А понт  будет? — Ольшевский   таким манером интересовался, какой для него от этого будет резон.
—  Зак-конно!
—  Тогда — клево. Башляю.
«Буза» началась с такого, непременного по понятиям Альберта мероприятия, как выпивка. Поэтому он заставил Ольшевского накупить прорву спиртного. Все это дружки перевезли к Альберту, который, хоть и имел родителей в пригороде, но жил отдельно, оборудовав для этой цели сарай не сарай, а какую-то допотопную развалюху.
Придя туда, Альберт тут же откупорил бутылку и выпил за удачное начало. Впрочем, Костя и сам усердно заглядывал в рюмку: чем ближе время подходило к вечеру, тем ему становилось неспокойнее, чтобы не сказать — страшно. Наконец, уже затемно, Альберт решил, что пора трогать. Они рассовали по карманам оставшиеся бутылки с вином и вышли в неосвещенный проулок.
Костя допытывался, как зовут подруг, к которым они направляли свои нетвердые шаги.
— Да какая тебе разница? — хмыкал Альберт. — Ну, одна — Надька. Эта — моя. А вторая...  я  не знаю,  кого она  позовет.
Сказала только —все будет в ажуре.
В незнакомых деревянных сенях, где надсадно пахло плесенью и кислой капустой, Ольшевский схватил Альберта за рукав.
— Давай, может, завтра? А то я, кажется, перепил.
— Дрейфишь? — в темноте осклабился дружок. — Понимаю. Но ио-ппомни мое слово: з-завтра еще хуже будет. Такие вещи лучше сразу...
Альберт открыл дверь в комнату и, протолкнув вперед Ольшевского, сам вошел следом, словно путь к бегству отрезая дружку.
Оглохший от громких ударов сердца, ослепленный ярким светом, в мгновение ока протрезвевший, Константин, как сделал первый шаг, так столбом и встал, будто прирос к полу. Вместо мебели и лиц перед его глазами скользили какие-то фиолетовые тени. (Мало-помалу он собрался с духом, украдкой присмотрелся к обитательницам дома. И первое, что его поразило, так это почтенный возраст обеих женщин, которых Альберт игриво называл «девочками». Они годились ему в матери.
Видимо, алкоголь был единственным средством, способным хоть в какой-то мере притупить стыд, который на первых порах испытывали все четверо. Женщины с преувеличенной живостью, приговаривая вслух, что надо, мол, еще то-то и то-то принести, того-то и того-то подрезать, подложить на тарелки, захлопотали, засуетились у стола.
Друзья откупоривали бутылки.
Альберт на правах хозяина скоро почувствовал себя как дома, расстегнул пиджак, сбил набок галстук, небрежно развалился на стуле, всем своим видом показывая, что он — вполне самостоятельный, взрослый мужчина, который живет так, как находит нужным, и пи перед кем не намерен отчитываться в своих поступках. Рядом с ним поуспокоился и Ольшевский.
Наконец чинно уселись за стол. Светский разговор начался с обсуждения одного из последних кинофильмов, и все, демонстрируя осведомленность, высказали свои суждения. Рюмка, меж тем, следовала за рюмкой. Лица раскраснелись, стало жарко.
Толстуха-Надька придвинулась вплотную к Альберту, о чем-то они там перешептывались, пересмеивались, рука Альберта по-хозяйски лежала на ее могутном плече. Вторую женщину звали Клавдией. Ольшевский, вначале сидевший как истукан, в конце концов рискнул краем глаза посмотреть на ее.
Невысокого роста, сухонькая, с заметными морщинками возле губ и на шее, она почему-то вызвала у захмелевшего Константина острую жалость. Она не лезла к нему, не тянулась поцеловать или, упаси господи, усесться на колени.
Была Клава в простенькой кофточке, открывавшей по самые плечи руки труженицы: худенькие, но крепкие, пронизанные четким рисунком выпуклых вен. Ближе к подмышкам кожа на руках была неприят-
но-дряблая, в густой сетке морщинок. Костя старался туда не смотреть.
Альберт, решив, что застольная часть встречи окончена, направился со своей раскрасневшейся подругой в соседнюю комнату.
—  Д-давай,  не теряйся, — ткнув приятеля в бок, он указал на кровать, захохотал
глупо.
Константин, которого эта кровать с тремя высоко взбитыми подушками, уложенными одна на другую в виде пирамиды, и без того приводила в смущение, мучительно, до слез, покраснел.
— Дурак он, — дождавшись, пока та пара выйдет, негромко сказала Клавдия,— Не обращай внимания.
Костя, не поднимая глаз, кивнул, но не нашелся, что ответить. Они еще посидели немного. Спиртное брало свое, тело Ольшевского становилось тяжелым и непослушным, словно расползалось по частям. Временами он даже задремывал  на  короткие мгновения.
—  Ты бы ложился, чего маяться! — просто сказала Клавдия. — А то, не ровен час, заснешь за столом. Я тебя одна не перетащу. Раздевайся. А я пока выйду.
Константин, потушив свет, разделся, лег, отвернувшись к стенке, но заснуть ему не удалось. Его мутило — он до этого никогда не пил так много; в горизонтальном же положении и вовсе стало плохо. Он попытался устроиться и так и эдак, ложился на спину, на бок, поворачивался на живот ничего не помогало: голова кружилась отчаянно. Мало того, на него стали накатывать приступы тошноты. Он пока боролся с ними, но с ужасом чувствовал, что усилий хватит не надолго.
Угадав его состояние, Клавдия, вернувшаяся в комнату, сочувственно спросила:
—  Что,  совсем  худо? — и  по-матерински приложила холодную ладошку к его горячему лбу.
Он кивнул.
—  Я — сейчас. Потерпи, — она через минуту вернулась с тазиком. — Суй два пальца в рот.  Глубже. Тебе легче будет...  Ну вот, молодец!
—  Это оттого, что вино с пивом смешали,— осипшим голосом оправдывался Костя, довольный уже тем, что дело происходит в темноте и Клавдия не видит его распухшего лица.
—  Конечно,   конечно, — охотно   согласилась она. — Ты не разговаривай. Попробуй-ка еще разок.
Чуть позже Костя с небывалым облегчением откинулся на подушку. Тело обмякло, а голова гудела от боли и ничего не хотелось, только спать, спать. И он заснул.
Глубокой ночью его вдруг словно толкнул кто-то. Он разом, мгновенно очнулся, вспомнил все, что с ним произошло накануне, но, к своему удивлению, стыда не испытал, будто это и не с ним происходило. Ему все было  безразлично,  кроме того факта, что он лежит в постели не один. Даже не слыша Клавдии, он понял, что она рядом и тоже не спит.
Костя пошевелился и тут же испуганно замер: его рука дотронулась до теплого незнакомого тела. Клавдия лежала неподвижно. И когда осмелевший Константин задрожавшей ладонью погладил ее по спине, Клавдия потянулась ему навстречу. Она была в тонкой шелковой сорочке, под которой Ольшевский почувствовал худенькую, но ладную еще фигуру. Его бросило от этого прикосновения в жар. А потом... последующее Ольшевский всегда вспоминал со жгучим стыдом... Затем он попросту растерялся. Он не знал, что делать дальше со своим разгоряченным телом. Клавдия же, боясь, видимо, обидеть его, помочь не решалась.
Презирая себя в эту постыдную, как он считал, минуту, Ольшевский предпринял еще несколько отчаянных, но безуспешных попыток.
Желание в нем стало угасать. Он словно со стороны на себя взглянул и ужаснулся, осознав, во что превратились его недавние мечты. Вместо Гали — женщина вдвое старше его и о которой он только и знает, что зовут ее Клавдией и что работает она мотальщицей на ткацкой фабрике. Ни о какой любви между ними и речи быть не могло. Так, легли на одну ночь вместе, а утром... Как утром-то посмотрит он ей в глаза? Ведь она, чего доброго, надеется, что он останется с ней. «Но я к ней ничего не испытываю и не полюблю никогда, как же тогда давать какие-то обязательства? Это нечестно. А связать свою молодую» полную далеко идущих планов жизнь с пожилой, увядающей женщиной — нет, нет, это было бы ужасно!»
Ольшевский осторожно отодвинулся на край кровати. Клавдия же, решив, что он все еще страдает от своего неумения, придвинулась ближе, прилегла на него всем телом. Но теперь оно не возбуждало уже Константина. Он даже с непонятным злорадством отметил, что фигура у Клавдии просто-напросто костлявая.
—  Ты не мучайся, миленький. Успокойся, расслабься, все у нас будет хорошо, — шепнула она.
И вот эти «миленький», а пуще всего — «у нас», резанувшие ему ухо той недвусмысленной надеждой, с какой она объединяла их обоих в одно целое, и расхолодили Костю окончательно.
Он нетерпеливо пошевелил левой рукой, на которой лежала голова Клавдии. Рука, впрочем, и вправду затекла. Но Клавдия прекрасно поняла, что означает это движение, быстро освободила руку, отстранилась и притихла. Как ни жалко было ее Ольшевскому, но он набрался смелости соврать:
—  Мне сегодня в первую смену. Пора!
Клавдия, оцепенев под одеялом, продолжала молчать. Ольшевский торопливо оделся. Буркнул:
—  Ну, я пойду!
Она и на этот раз ничего не сказала. Костя с облегчением шагнул за порог. Ни разу с той ночи он не встречал больше Клавдию...
Неприятное, нерадостное это было воспоминание. Постыдное для мужского самолюбия, и прежде Ольшевский старался обходить его в своих мыслях, но теперь ему почему-то все чаще приходил в голову тот давний случай...
В конце концов, словно на что-то бесповоротно решившись, Ольшевский однажды явился на ночное свидание донельзя возбужденный. Объятия его были в ту ночь особенно страстными, а пальцы — нетерпеливыми.
Он жадно целовал Злотникову, но она, охотно отвечая на поцелуй, тем не менее отвела его руку.
—  Не надо, Костя. Мне — нельзя!
Катя вкладывала в эти слова особый, интимно-женский смысл, но Ольшевский, к ее удивлению, не понял, что скрывается за отказом, и оскорбленно скис, просидел весь вечер в позе непонятого страдальца.
Потом, очевидно, наказывая повариху, несколько ночей подряд вообще не приходил наверх.

• Назад
• Вперед