Семь футов под килем - 7

* * *

На следующее утро (все эти события, изложенные в нужной последовательности, мелькали в сознании Кати быстро, являясь в беспорядке: то какой-то случай всплывет в памяти, то обрывок давней беседы) Андреевна едва растолкала готовить завтрак. Поднялась Злотникова с тяжелой, раскалывающейся от боли головой, хмурая и неразговорчивая.
Заснула она поздно. Пограничников ждали чуть ли не до дпух ночи, а всей работы у них оказалось от силы на полчаса: прошлись по каютам, собрали команду в столовой и выкрикнули всех поименно по паспортам.
Старший наряда, подтянутый капитан кавказского вида, завернул на минутку к кспу по неофициальной, но тем не менее строго соблюдаемой традиции — и дело с концом.
В начале третьего выбрали, наконец, швартовы и отошли, тихо, без музыки, без торжественных проводов. Небо уже начинало сереть, и Находка, раскинувшаяся по склонам темных сопок, салютовала «Тер-нею» сотнями разноцветных огоньков. Всем было немного грустно, — оттого, быть может, что привычный, знакомый и устоявшийся быт так зримо, предметно, вместе с отдаляющимся пирсом, уходил в прошлое. Только теперь все почувствовали, как оно дорого им!
Завивали грусть веревочкой по каютам, отводили душу в разговорах, чтобы задавить в себе неясную печаль, а, во-вторых, потому еще, что в путине — сухой закон.
Бурлили нижние коридоры, где размещались каюты команды, да и соседи поварих по средней палубе — рефмеханик и трал-мастер,  вроде  бы,  взрослые люди,  комсостав, — но и те куролесили до петухов. Потом, часам уже к четырем, их потянуло на песни. Стали стучаться к поварихам, заклиная их присоединиться к хору. Барабанили в запертую дверь до тех пор, пока выведенная из терпения Клавдия Андреевна не пригрозила пожаловаться капитану. Только тогда угомонились.
Катя задремала лишь под утро, а в шесть, с трудом размыкая слипающиеся веки, возилась уже у плиты. Затем, правда, прикорнула на стуле, но разве это сон? Вялость только усилилась, а о настроении и говорить не хотелось!
Парни, кто поднялся на завтрак, являлись один краше другого.
Андреевна, расставляя посуду, головой качала, покрикивала: «Да не дышите вы на меня, черти окаянные!» Злотникова, ни на кого не глядя, тупо исполняла свои обязанности: подрезала хлеба, выставляла, по мере надобности, кружки для кофе. И вот, когда она едва держалась на ногах от недосыпа, под запавшими глазами лежали черные тени и желание мучило одно: быстрее добраться до постели, в «амбразуру» камбуза неотросшим ежиком волос и сунулся новый резчик, по фамилии, как выяснилось во время пограничной проверки,— Ольшевский.
От вчерашней нервозности его и испуга не осталось и следа, будто унесла их с собой   ночь.   Резчик,  свежий   после  крепкого сна, умывшийся спозаранку холодной водой, успел уже побывать наверху, хлебнул бесконечного морского раздолья, и зрелище сверкающей водной глади и настойно-лазурного неба наполнило его счастливым оживлением. Ольшевский был в отличном расположении духа. С особой, терпкой силой ощущал он в то утро полноту жизни и новый, романтический поворот в своей судьбе. Его чисто по-детски тянуло посмеяться, порезвиться, пошутить, словом, как-то выплеснуть бурлившую энергию.
Злотникова выпрямилась перед раздаточным окном.
У Ольшевского было чистое, с высоким лбом и заостренное к подбородку лицо, карие добрые глаза, и смотрели они тогда на Злотникову с мягким, укоризненным вопросом, словно бы резчик наивно удивлялся, как это кто-то может оставаться безучастным, если у него, Ольшевского, так хорошо все складывается?
Эгоистичный в своей радости и улыбаясь присущей ему несколько робкой улыбкой, он вертел в руках эмалированную кружку.
— Кто кофе будет наливать, а, красавица? — резчик был настроен на легкий, шутливый тон, ожидая и в ответ услышать из катиных уст нечто такое, что можно было бы тут же подхватить на лету, обыграть с юморком, развеселить миловидную повариху и — пошло-поехало — они уже, вроде бы, и знакомы.
Злотникова секунду-другую с непроницаемой холодностью смотрела на парня: соизволил, видите-ли, снизойти. А если ей сейчас это — как зайцу насморк?!
— Пить надо меньше, — жестоко и раздельно сказала она. — А то спьяну и чайник не разглядел. Во-он стоит, па столике,— и подчеркнуто равнодушно отвернулась, с тайным злорадством услышав чей-то глумливый смешок. «Вот так-то!» — похвалила она себя.
...Однако уже на третьи или четвертые сутки решимость Злотниковой мало-помалу поуменьшилась. Тому были две причины. Во-первых, поставив Ольшевского на место, Катя, если уж откровенно, отнюдь не преследовала цели пресечь его ухаживания на корню. В ней только говорила обида, что когда она хотела быть замеченной резчиком, он нос воротил, а потом, и далеко не в лучший момент, подкатился с сомнительными комплиментами. «Красавица! Фи! За кого он меня принял?»
Разумеется, в глубине души Катя соглашалась, что и ее ответ был несколько резковат, но, да чего уж о прошлом жалеть: слово не воробей, вылетит — не поймаешь!.. Только мог бы и Ольшевский, на то он и мужчина, быть более понятливым, а то как насупился после шпильки, пущенной поварихой в первое утро, так три недели всячески избегает Злотникову, в столовую ходит словно по принуждению, при встречах— лицо каменное.

• Назад
• Вперед