Семь футов под килем - 45

... В одну из ночей Злотниковой приснился странный сон.
Увидела она речку возле деревни Борки, где прошло ее детство.
Один берег, стремглав сбегающий к Ижорке песчаными скатами и галечником, крутой; отсюда зимой дети катались на санках, а летом обрыв зиял дырками — его облюбовали ласточки и стрижи. На другом берегу, более пологом, пойменном, весной, когда просыхали вешние воды, раскидывался яркий зелено-желтый ковер из цветущих одуванчиков. Чуть поодаль находилась деревенька, связанная с высоким берегом, откуда шла дорога в райцентр, паромом.
У переправы царила вечная колготня: гудели грузовики, скрипели телеги; разного рода свой и заезжий люд терся с утра и до вечера.
Грелись на солнце бродячие собаки, ленивые, добродушные, лохматые, в струпьях засохшей грязи и почему-то все как на подбор хромающие на одну из лап.
Белыми пятнами на зелени травы сочно выделялись куры — каждая с особой хозяйской отметиной: у одной хвост фиолетовыми чернилами облит, у другой на ножке пестрый лоскуток...
Сколько, кажется, лет утекло с той поры, сколько за эти годы с ней разного произошло, а очутилась Катя (пусть и во сне!) в родных местах, и комок к горлу подступил.
Смотрит она вокруг — наглядеться не может.
Рядом с ней почему-то Кокорев. Приехали они будто бы на попутке по большаку, сидят на старых бревнах, невесть когда отбившихся от плотов во время сплава леса из верховий Ижорки, ждут парома, а Катя, коротая час, рассказывает рыбмастеру, как во-он там, видишь большой валун (она как-то врезалась в него зимой и лыжу поломала, рубец от ссадины на коленке на всю жизнь остался), так вот слева от него, за поворотом, провалившись давней зимой в полынью, утонул рыжий мерин дяди Антипа по кличке «Орлик». Как он ржал тогда, как бил передними копытами об лед — вспомнить страшно. И все же, как ни хлопотали сбежавшиеся мужики, «Орлика» не удалось вызволить, затянула его стремнина в прорубь...
Во сне дело происходило летом. На небе ни облачка, жара немилосердная, парит, но где-то вдалеке глухо погромыхивает — гроза идет.
На берегу народ, все больше уже незнакомый, хотя и встречаются порой свои, де-
ревенские. Эти— здороваются. Катя сидит как на иголках: быстрее бы очутиться дома, увидеть родителей, обнять дочку. Насчет того, понравится ли им Кокорев, она не думает. Она спокойна: обстоятельный, крестьянски-сметливый мастер должен прийтись ко двору. И с Верочкой подружится. Она, наверное, сразу же потащит дядю Игната знакомиться с овчаркой Джульбарсом.
Катя, улучив момент, останется с матерью наедине.
—  Ну что, дочка, — скажет мать, — дай бог тебе счастья... За водкой-то сходить в магазин? — это  уже  спросит,  пытливо  заглядывая Екатерине в глаза.
А она в ответ смеется:
—  Сходи, сходи, да не думай ничего дурного. Игнат не такой шалопут, каким был Витька.
Скажет — и будто невзначай отвернется от матери, потому что и сама пока не знает, каков он на самом деле — ее второй муж?
И мать мудрым старческим оком, от которого бесполезно таиться, высмотрит-таки это скрытое замешательство дочери, но ни слова не скажет, а лишь вздохнет украдкой и повнимательнее вглядится в нового зятька: присев вместе с Верочкой на корточки, он кормит сахаром снисходительного Джульбарса...
А может, по другому произойдет знакомство, чего гадать-то в последний момент?!
...Паром меж тем отошел от пологого берега, полупустой сейчас, в самый разгар жаркого полдня. Хрустит и поскрипывает дугой выгнувшийся трос. Вода, ударяя в кормовое весло, закрепленное с таким расчетом, чтобы носы спаренных железных барж смотрели наискосок течению, толкает паром вперед.
А на «пятачке» иод горой появляются все новые машины. Мужик со смутно знакомым лицом ведет на веревке молодую телку. Женщины в освященных многолетней традицией черных плисовых кацавейках и платках, уставшие от беготни по райцентровским магазинам, но довольные— у каждой по две—три торбы — судачат вполголоса, а о чем — без слов ясно: глазами так и стреляют на Катю с Кокоревым. Они, бабы, все-е знают! А, впрочем, не до них сейчас Екатерине, пусть точат языки...
Паром, умело подвернутый бортом, тычется о дебаркадер. Скрежещут, амортизируя, вывешенные на цепях негодные автопокрышки, кто-то из ожидающих крепит на трубе канатную петлю. Все приходит в движение.

Вначале, как принято, на паром въезжают машины. Их умещается три: два самосвала и красный «Запорожец». Пробирается с испуганно косящей телкой пожилой колхозник. Женщины рассаживаются на скамьях со своими покупками.
Поднимается и Злотникова, но где же Игнат?  Забывшись,   она   совсем   упустила его из виду.
Кокорев же, отойдя с чемоданчиком к обрыву, что-то разглядывает у кромки воды.
—  Игнат! — зовет она. — Пошли.
—  Иди, я сейчас, — мельком обернувшись, нетерпеливо бросает мастер.
Все его внимание приковано к полосе гальки, которая накалилась под солнцем.
«Господи, вот еще не было печали!» —
сокрушается Катя. Ей неловко за Кокорева и, единственно, чтобы не торчать на опустевшем берегу, она переходит на настил парома. Тот скоро заполняется. Паромщик, с детства знакомый ей одноногий Малинок, смотрит на Екатерину вопросительно.
Преодолев смущение, она кричит уже громче:
—  Игнат! Ехать пора!
А рыбмастер занят на берегу чем-то совершенно непонятным. На глазах у повернувшихся к нему людей он открывает чемодан, вытряхивает все, что там есть: одежду и подарки прямо на землю, а сам, тяжело опустившись на колени, засовывает руки по локоть в горячую гальку.
—  Что ты там  нашел? — в голосе Кати отчаяние.
Ей не по себе, что все это происходит на людях, которые, конечно же, разнесут новость по селу.
—  Деньги! — с берега доносится сдавленный крик.
—  Что???
—  Деньги! Вот! — и Кокорев, блестя толстым вспотевшим лицом, показывает издали плоский голыш.
Кидает камень в чемодан. Затем другой, третий.
На пароме раздается гогот. Женщины с насмешкой переводят взгляды на Катю. Она в растерянности едва сдерживает слезы и, чтобы скрыться от позора, забивается с подветренной стороны за будку Малинка. В голове — полный сумбур: «Какие деньги? Боже, да что происходит? И как я объясню все это родителям?»
Носы сдвоенных барж неспешно, с тихим всплеском, рассекают воду. Водители грузовиков, показывая пальцами на тучного мастера, покатываются со смеху.
—  Эй, парень! — кричит один из них. — Чемодан-то маловат. Вон на берегу лодка, туда греби свое богатство.
А Кокорев уже ничего не воспринимает и не видит, кроме камней, устилающих берег. К вящему удовольствию зрителей, ползает он на четвереньках по насыпи и все гребет, гребет голыши в чемодан целыми пригоршнями.
«Какой ужас! — шепчет Екатерина.—Солнечный удар или сошел с ума? И надо же такому случиться именно здесь, в родных Борках»
Но ее ожидает еще большее потрясение.
На Ижорку, в довершение всех бед, обрушивается дождь, недаром весь день парило. Свинцово-серая туча, невероятно быстро выплывшая из-за дальнего леса, за-полнила небо, резко похолодало и, вначале едва покрапывая, а потом все сильнее и сильнее, хлынул проливной ливень с громом, ветром. Слепящие вспышки молний прорезали небосвод. В двух шагах ничего нельзя было разобрать сквозь низвергавшуюся плотную пелену.
Водители попрыгали в кабинки самосвалов, кто успел из пассажиров, втиснулись туда же и в «Запорожец». Часть набилась к паромщику. Остальные попрятались кто где: под плащами, зонтами; какая-то бабка, не найдя ничего лучшего, натянула на голову целофановый кулек.
Одна Злотникова, радуясь уже и тому, что разбушевавшаяся непогода отвлекла людей, продолжала сиротливо жаться к халупке Малинка. Секущие, резкие струи больно били в лицо, ледяными струйками текли по телу. Ее звали внутрь, но она, не-прикаянная, не сдвинулась с места.
Так и стояла, исхлестанная дождем, насквозь продуваемая ветром, дрожала от холода и безутешно, навзрыд плакала, благо никто не мог видеть ее слез. Горько было расставаться с ускользнувшей мечтой: она вновь оставалась одна, без спутника, на чье плечо, как она надеялась, можно было опереться в трудную минуту. Силуэт Кокорева постепенно таял за завесой дождя, размывался, сходил на нет...
И вот тогда-то, когда Катя с разрывающимся от горя сердцем плачет во весь голос, глотая вместе со слезами капли дожди, и отчаянию ее нет предела, тут-то, перекрывая говор сгрудившихся за стеной людей, громче шума дождя, слышатся вдруг размеренные и твердые шаги. Неизвестно откуда возникшие, они родились словно бы из завывания ветра.
А направляется этот неизвестный — Екатерина догадывается, твердо знает — к ней. Ей показалось, что на какое-то мгновение все вокруг стихло, прекратился дождь и ветер унялся. Сердце Кати бешено заколотилось...
Неторопливые шаги все подступают, они ближе и ближе. Сейчас, сейчас этот человек завернет за угол будки. Еще не видя его,  Катя  зарделась:  это — штурман!
Да, это Малханов. Он в черном морском плаще реглан с капюшоном. Молча, словно уста его запечатывает некий обет, Малханов, приблизясь к Кате, распахивает блестящий плат и полой его, как крылом, прикрывает ее от разгулявшегося ненастья.
Она безропотно подчиняется, хотя ей и приходит на ум, что это, может быть, нехорошо: только что была с одним мужчиной, а теперь вот пристроилась к другому. «Что скажут люди?» Но эта мысль скользит и исчезает в ее голове без следа. Кате тепло и уютно рядом с Малхановым. Умиротворенная, она забывает обо всем на свете.
Под плащом сухо, пахнет табаком, сильным, здоровым мужским телом — Кате приятно, что штурман держит ее за плечи. Она невольно    трепещет    от    этого    властного объятия. Разумеется, она все еще укоряет себя легкомыслием, но упреки какие-то вя-лые,  натужные:  прошлое,  а  вместе с  ним и Кокорев, снесенное дождем и ветром, выкорчевалось из памяти без остатка.
Сколько  длится  этот  чудной   сон — час, дза, а может, всего лишь мгновение?
—  ...Катя, очнись, — Андреевна треплет ее за плечо. — Да проснись же!
Выхваченная из гущи сонных грез, Злотникова открывает непонимающие глаза. На сердце тяжесть, гнетет предчувствие неминуемой беды, предчувствие тем более страшное, что объяснить его она не в силах.
Клавдия Андреевна одета и собирается же уходить на камбуз.
—  Ты что, плакала? Катя машет рукой. Полвосьмого. Утро.

• Назад
• Вперед