Семь футов под килем - 55

* * *

Кокорев вышел из столовой как из парилки. Во время речи капитана он несколько раз менялся в лице, то бледнел, то заливался яркой краской, со страхом ожидая, что на него вот-вот укажет палец Фоминых, который, чудилось Игнату, прекрасно знал, кто украл деньги, и лишь до поры до времени, разве что из доброты сердечной, давал вору побыть на свободе.
Ладони Кокорева потели непрестанно, он не успевал вытирать их о брюки.
Рыбмастера (вновь его перехитрили!) огорошило заявление капитана об оставленных на двери и сейфе отпечатках пальцев. Его пальцев, Кокорева, что, конечно, установит первый же эксперт. Ему невдомек было, что Фоминых, так уверенно выступавший на собрании, на самом деле не располагал явными уликами. Но склонность к риску была в натуре капитана и сейчас он брал злоумышленника, как говорится, «на пушку», заставляя его заранее испугаться последствий и вернуть деньги. В душе же кеп совсем не был уверен в успехе. По знать об этом, естественно, никому не было положено...
На собрании, где Игнат вынужден был, подделываясь под настроение экипажа, возмущаться, он кое-как еще вытерпел многолюдно, но после его потянуло затаиться, ук-рыться от всех, чтобы никто не смог прочесть обуревавших его сомнений.
Он уединился в каюте, но желанного спокойствия так и не обрел. То ему вспоминалось, что утром, по дороге от Малха-нова, его кто-то видел, то представлялось, что деньги, втиснутые за умывальник, выпали, их нашли и с торжеством несут к капитану. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста», — в справедливости этого изречения быстро и с горечью убедился рыбмас-тер Кокорев. Его недавнее злорадство улетучилось.
Он больше не упивался местью.
Иного выхода быть не могло: деньги, на что и намекал капитан, надлежало, конечно, подбросить, но вставал иной вопрос: как? Ведь после собрания вся команда начеку, следят друг за другом в оба. Над запертыми иллюминаторами ходят дозорные, и как добраться к умывальнику возле шкиперской? Зачем, спросят, туда надо Кокореву, если в каюте у него имеется свой кран, да и вообще, что понадобилось мастеру рыбообработки в хозяйстве боцмана?
«Из-за каких-то поганых двух тысяч,— стонал, обхватив голову Кокорев, как если бы у него отчаянно болели зубы, — поставить под удар карьеру, доброе имя и, вот ужас-то, даже свободу... Нет, нет, надо исхитриться, кровь из носу, но деньги из тайника вызволить!.. Но как? А что, если обратиться к Андреевне? Она хитрая и ради меня на многое пойдет. Да и никому, кроме нее, я не смогу объяснить, почему взял деньги. Никто, кроме нее, не поймет, что я — не вор, а попросту несчастный человек... Да, да, только Андреевна. Ей к тайнику легче добраться. Пусть только стемнеет...»

Если уж Кокорев был ошарашен и лихорадочно соображал, как бы замести следы, то на траулере оказался человек, для которого случившееся в полном смысле явилось громом среди ясного неба.
Ольшевский, едва сдерживая дрожь во всем теле, мгновенно сообразил, что означают слова капитана и вполне реальная угроза появления милиции на «Тернее» именно для него, человека, который был, мягко выражаясь, не в ладах с уголовным кодексом.
В прошлом Ольшевского было следующее.
Константину исполнилось семнадцать лет, когда умерла бабушка. К родителям возвращаться он отказался наотрез; те согласились посылать сыну ежемесячно небольшие денежные переводы - пока Костя, как они лицемерили, не встанет на ноги.
Он продолжал рисовать, но надо было подумать и о хлебе насущном. Получив свидетельство об окончании средней школы, парень поступал в художественный институт, провалился на экзаменах и пошел в политехникум сразу на третий курс, но вскоре, наслушавшись дворовых друзей, которые кончили ПТУ и уже самостоятельно, неплохо при этом зарабатывая, вкалывали на производстве, решил: какой, дескать, резон «трубить» в техникуме, если потом, выйдя оттуда специалистом среднего звена, он на всю жизнь будет прикован к заводу? Когда же ему живописью-то заниматься?.. Подумать, посоветоваться бы Ольшевскому, но обращаться к родителям он не желал. И бросил техникум, пошел на завод учеником    токаря-автоматчика.   Деловитый ритм производства пришелся сперва ему по нраву. Хорошо было, ощущая себя взрослым, сам себе голова, вставать спозаранку и, влившись в общий поток, миновать заводскую проходную.  Но день,  неделя,  месяц— и однообразное течение будней начало ему приедаться. Что ни смена, то одна и та же работа, одни и те же люди вокруг, разговоры, набившие оскомину остроты, а на  дворе — лето,  пляж,  отдых.   «Неужели ОНИ    находят   в  этом    радость?—думал Константин, наблюдая за пожилыми рабочими,  которые  начинали  трудовой день  с шуточками, а к концу смены   не поглядывали, как он, на часы: когда же, мол, она наконец-то кончится?! — Здесь же день за днем  одно  и то же.  И так — всю жизнь! Умереть можно с тоски».
Альбомы  его,  испещренные  набросками, пылились на столе. Ольшевский не мог заставить   себя    к    ним    притронуться.   Ему вообще ничего не хотелось делать. От таких  настроений   до   прогулов — один  шаг; пошли разборы, вызовы   к   начальству.   В конце  концов,  как его ни  пытались удержать, Ольшевский подал заявление. С легким сердцем распрощавшись с заводом, он перешел в типографию, где намеревался выучиться на линотиписта, но и там, как выяснилось, надо было работать на совесть и соблюдать производственную дисциплину. К тому же и работа линотиписта оказалась не из легких. А для Кости, непривычного к физическому труду — и вовсе не под силу. От призыва в армию ему дали годовую отсрочку — на устройство учебных и бытовых дел. Другой бы постарался с пользой употребить это время, а Ольшевский, переменив на протяжении полугода три—четыре места работы, в конце концов махнул на себя рукой и стал жить на «пенсию» — так он называл переводы от родителей. Устраиваться на новую работу Костя не
спешил. Рос долг за квартиру, отключили телефон.

• Назад
• Вперед