Семь футов под килем - 35

Жогин выслушал тестя, глазом не моргнув. Таков уж был этот человек, ничем его нельзя  было  вывести   из  равновесия...
Ладно. Сыграли они свадьбу. Стали жить-поживать. На какое-то время я разошелся со своим другом. Прошло года полтора, когда перерывы между рейсами наших траулеров снова совпали, и мы встретились на берегу.
Жогин, и без того значительно опередивший своих сверстников по службе, ходил уже старшим помощником капитана на новеньком РТМ — первом судне, появившемся в управлении.
Я не завидовал Эдуарду: большому кораблю— большое и плавание. Но он удивил меня. Я предполагал, что встречу этакого горящего энтузиазмом молодого старпома, который весь в производственных заботах. Пойдут, думал, рассказы о рейсах, восторженные отзывы о траулере — о нем среди моряков ходили чуть ли не легенды,— а обернулось все по-другому. Когда я завел разговор об РТМ, Жогин кисловато поморщился.
—  Коробка  как   коробка! — равнодушно отмахнулся он.
Я обескураженно умолк.
—  Как знаешь, только я поздравить тебя хотел, шутка ли: стать чифом на таком красавце! К тому же, как поговаривают в управлении, тебе скоро и капитанство светит.
Жогин как-то тускло на меня посмотрел.
—  Скажи, — вдруг спросил он после недолгой паузы, — а тебе никогда не приходило  в  голову,  какая,  в  сущности,  у  нас скучная жизнь?
Я не мог не расхохотаться.
—  Тебе ли это говорить? Он помрачнел.
—  Да брось ты! Я в том смысле говорю, что все наше будущее как   по   пунктикам расписано. Ну, стану капитаном, потом переведут на супер-траулер. Буду больше зарабатывать, а толку-то? Привычная, проторенная дорожка. Скукотища!
—  Слушай, — осведомился я, — как у тебя дела с Наташей?
Эдуард только бровью повел: мол, здесь-то уж вообще ничего интересного нет. Это  показалось  мне  странным, я считал,
что они  с  Наташей  живут душа  в  душу.
—  Давай   лучше   выпьем, — прервал   он мои    дальнейшие    расспросы. — Что,    уже третья рюмка? Тогда, по традиции, за тех, кто в море... А о семейных делах, ты уж извини, старик, но мне просто тошно говорить...
Однако Эдуард, как я и думал, на сказанном не остановился. Коньяк развязал ему язык и вскоре мой приятель вернулся к прерванной теме.
—  Ты,   по   всей   вероятности,   представляешь себе Натку все той же,  какой  она была два года назад, — сказал Жогин, наполняя в очередной раз рюмки. — А  от прошлого-то у нее, пожалуй, одна лишь внешность и осталась. Ты — друг и тебе могу признаться, что свалял величайшую глупость, женившись на Наталье.
Я вытаращился на него. Эдуард, прищурясь, посмотрел на меня.
—  Голову закладываю, что она тебе до сих пор  видится  вся  в искусстве, томная, возвышенно  мыслящая.  Да, да, не спорь, знаю я тебя, ты у нас — романтик, но, вот-те крест, все эти Шиллеры и Сен-Сансы в скором   времени каким-то непостижимым образом подменились (а может, это и раньше в ней было, только я, ослепленный, не замечал)  настолько жутким практицизмом, что меня оторопь взяла. Удивительно, как это  может совмещаться  у таких, казалось бы, неземных натур. На словах — ого-го, послушать, так им ничего не надо, кроме высокого служения музам; всякий намек на естественное, житейское   кажется   им  низменным,  вульгарным. Грубого слова слышать не могут. Простые, хорошие люди для них — чуть ли не быдло, а сойдутся с самым что ни на  есть подлецом и нечистоплотным развратником, который с апломбом разглагольствует о всяких там кафках. шпенглерах и прочих, так они готовы задницу лизать этому типу,  несмотря  на  то, что любой  порядочный  человек руки  ему не   подаст.   Они,   дескать,    страстотерпцы, избранники, им все дозволено. А внутри — стяжатели, барахольщики, трусы!..   Пойми, я не против культуры, я против всей этой накипи, — Жогин с такой силой трахнул кулаком по столу, что на нас стали оборачиваться посетители ресторана. Я как мог успокоил его.
—  Но причем здесь Наташа? — задал  я вопрос, который давно вертелся у меня на языке.
—  К  несчастью, — нахмурился  он, — она оказалась такой же. Знаешь, старик, я еще понимал ее, когда после брака она только и твердила,  что об устройстве домашнего очага. Хорошо. Купили мебель, коврами обвешались, забили хрусталем книжные полки. Все это подавалось Наткой под тем соусом, что у других, дескать, те же заботы и стыдно жить не в общем тоне, ведь судят, как утверждает моя супружница, по первому впечатлению... Ну, и обставлялись, как на выставку. Меня, сам знаешь, по три—четыре месяца не бывало дома, вот она и старалась вовсю. А заговоришь — один ответ: ты ничего не понимаешь, привык, мол, к развалу на своих вонючих траулерах!.. И знаешь, что самое смешное? — Эдуард высказал  мысль, которая, чувствовалось, давно уже не давала ему покоя.— Чем пышнее Наталья обставлялась, чем дороже тряпки носила, тем глубже верила в собственную незаурядность. Дико звучит, но это так: очередная новокупленная ваза или серебряный столовый набор придают ей какой-то апломб и сознание — заметь себе — уже духовного превосходства над прочими смертными. А ведь Натка, как и весь круг ее знакомых, и понятия не имеет о том нелегком труде, в котором протекает жизнь большинства людей... Споры ведут препустейшие, но с чрезвычайно умным видом посвященых; не говорят, а вещают эдак-свысока под фужер шампанского и с зарубежной сигареткой в холеных пальцах. А словечки! Если бы ты знал, какие словечки у них в ходу: конфиденциально, эпатировать, индеферентно... бр-р... Как представляю, что дома этот дерьмовый Олимп расселся, меня так и тянет пуститься в самый отвратительный загул...
... В каюту Малханова неожиданно забарабанили кулаком. Зашел бородатый боцман спросить, не нужно ли чего-нибудь второму штурману на плавбазе: туда готовилась шлюпка.
— Нет, — отказался Малханов, пятерней отправляя назад свалившиеся волосы. — И сам не пойду. Через час вахта.
—  Понятно! — боцман   многозначительно посмотрел на Злотникову, которая спокойно пережидала паузу в разговоре.
—  Иди, иди, — дружески подталкивал его к дверям штурман. — Ишь, какой понятливый выискался. Кстати, передай третьему: если на плавбазе будут яйца, пусть возьмет тысченку. Коносамент оформим позже.
—  Бусделано, — скороговоркой     ответил боцман и пошел распоряжаться.
—  Всем была бы хороша должность второго  штурмана, — сказал   Малханов,   возвращаясь,— не будь она сопряжена еще и с продовольственными  заботами.  Отчетность, судовая касса — все на мне, — он со вздохом кивнул на сейф, который стоял в углу каюты, и на пухлые папки с накладными.— Ну, да  ладно.   На   чем  я  остановился?  Ага!.. Короче говоря, они расстались, и Жогин долгое время жил один, но, судя  по письму,  недавно ему встретилась женщина, которая обратила на себя его внимание. Казалось, надо бы только радоваться, однако, осмотрительность,  выработавшаяся в Эдуарде с годами, заставляет его не торопить события. Вы, Катя, вероятно, скажете, что Подобная мнительность несовместима с глубоким чувством, но, уверяю вас, это не так.
— А она знает об этом? — вырвалось у Кати.
—  В том-то вся и загвоздка, что нет. А мой  друг  руки  опустил   и   мышей   не ловит,— добавил он с грустным юмором.
—  Но почему?
—  Как вам сказать? Возможно, Эдуард не  вполне  уверен,  что   встретит  должный отклик.
—  Не понимаю. Ваш друг считает, что она хорошая, достойная женщина, и — боится?!  А-а, — усмехнулась  Злотникова.— Дошло! Все-то вы, мужчины, одинаковы. Вам обязательно нужны гарантии. Как же, признаешься в любви, а тебе возьмут и откажут. Амбиция заест...
—  Но согласитесь, — Малханов кинул на нее стремительный взгляд, — ведь это обидно?
—  Обидно, — согласилась Екатерина.— Но только для мужского самолюбия. А вы не подумали о том, что любая женщина не может не оценить искреннего, пусть даже и безответного, поклонения?
—  Так  вы  советуете?.. — подался к ней штурман. В  зрачках его расширившихся глаз вспыхнуло не то восхищение, не то готовность отважиться на какой-то отчаянно-дерзкий поступок.
—  Я ничего не советую, — поспешно ответила Злотникова, — но коль Жогин полюбил всерьез, то объясниться, по-моему, он должен.
—  Так, так. А рассказать о своем  прошлом?
—  Ну, это уж как он сочтет нужным.
—  Я вот еще о чем хотел бы вас спросить, — сказал Малханов как бы  вскользь, но напряжение в нем по-прежнему не улеглось,— как, по-вашему, у Эдуарда могут быть шансы?
—  Этого  я   не  знаю, — пожала  плечами Екатерина, — но уверена: даже если сейчас та женщина и равнодушна к Жогину — ей ведь невдомек, что ее полюбили — она никак не сможет остаться равнодушной к честному, откровенному признанию. И кто знает, может статься, со временем...
—  Что? — встрепенулся Малханов.
—  Знаете: не выигрывает тот, кто не рискует. А потом... вы уж простите за откровенность... мне сильно сдается, что ваш Эдуард слишком уж  весь в  прошлом.  Ну было и было, к чему тащить за собой мусор прожитого? Сумел же он в конце концов встать на  ноги, значит, человек сильный. И с этим должен справиться, — твердо сказала Катя.
—  Вероятно, вы правы, — штурман   откинулся на спинку стула, потом плутовато улыбнулся. — Следовательно,  мой друг — препорядочный олух?
—  Еще какой! — от всей души рассмеялась Злотникова.
—  Ну что ж, так ему и напишем. А вам, Катя, большое спасибо. Я очень, очень рад, что мы поговорили. Как гора с плеч...

• Назад
• Вперед