Семь футов под килем - 17

IV

Наутро после случая в кинозале Злотникова проснулась в том редком, необычном для нее в последнее время безмятежно-радужном настроении, какое бывало только в детстве, когда заря каждого нового дня сулила неведомый праздник; хотелось петь, бегать, смеяться. Ома открыла глаза с неясным предчувствием: сегодня наконец-то должно разрешиться то тягостное, полное неопределенности и тоски ожидание, в каком она пребывала, ни много, ни мало, четвертую неделю.  С  начала  промысла.
Откуда пришла к ней эта уверенность, Катя вряд ли смогла бы ответить. Гораздо больше ее занимало — как все произойдет?
На камбузе она играючи перемыла горку оставшейся от ужина посуды, выставила на стойку перед окном раздачи пустые кружки, чайники с кофе, буханки белого хлеба. Выпеченные вчера Андреевной, они ночь простояли под влажной простынью, чтобы не засохла верхняя поджаристая корочка, и сейчас пахли так вкусно, что у всех входящих в столовую только слюнки текли.
Ольшевский, как Екатерина и предполагала, появился в столовой раньше других. Сердце Кати учащенно забилось. Как ни ждала и ни готовилась к этой, встрече, она порозовела, увидев его в дверях, и, окончательно выдавая себя, смущенно опустила глаза. А когда подняла их, прямо перед ней стоял Костя.  
Склоняя над кружкой облупленный носик эмалированного чайника, он спрашивал с шутливой интонацией:
— Сюда?
Она, просияв в мгновенной улыбке, кивнула, опять потупилась, по Ольшевский не уходил. Щемяще-сладкий для Кати миг длился.
Резчик с тихой улыбкой, словно желая до конца убедиться в чем-то, всматривался в ее лицо. И вот медленно, точно нехотя, она наконец подняла на него глаза, не скрывая уже того сокровенного, что билось в ней и просилось наружу. Секунду, показавшуюся обоим бесконечно долгой, они, забыв обо всем на свете, смотрели друг на друга. Затем Ольшевский в задумчивости неторопливо отошел.
В обед Екатерина его не видела: вместе с тремя матросами Костю послали на боте за почтой к проходившему транспортнику. Зато вечером, за ужином, ее ждал приятный сюрприз.
Ольшевский, а они обменялись едва приметным кивком, резко, будто невзначай, разминая, растопырил вдруг пальцы обеих рук.
«Десять, — с улыбкой считала Злотникова.—А вот и еще два пальца. Двенадцать?»
Ольшевский, убедясь, что его сигнализация замечена Катей, постучал по циферблату часов.
«Стало быть, двенадцать ночи. А где?» — спросила  она  смеющимся  взглядом.
Указательный палец Кости тянулся вверх.
Катя смежила ресницы в знак того, что поняла. Она вспомнила, что не раз и не два, особенно в первые дни промысла, выходя из камбуза передохнуть на верхнюю палубу, что располагалась над кормовой рубкой, она видела там Ольшевского. Открытое всем ветрам, место было завалено обечайкой — сложенной плашмя картонной упаковкой для будущей рыбы, закрыто брезентом, но справа, где на выступающем по-луокружье стоял зачехленный прожектор, находился укромный закуток. Ветер сюда не проникал. И видимо по этой причине это местечко и облюбовал Ольшевский, частенько одиноко посиживая там в свободное время с альбомом и карандашом в руках. Увидев повариху или кого другого, парень закрывал альбом, демонстративно засовывал его под себя, а сам отворачивался в сторону, давая понять, что никакого общения не ищет и ждет не дождется, когда посторонние уберутся наконец восвояси...

• Назад
• Вперед