Семь футов под килем - 12

* * *

Было на удивление тихо и темно, как в могиле, только снаружи слева глухо вызванивали круглые электропилы, вгрызаясь в рыбьи хрящи, да над головой, на корме, кто-то изредка проходил и тогда железный ящик гулко отзывался: бу-бу-бу. Хорошо еще, что добытчики в этот момент не досыпали рыбу, а то бы здесь и повернуться негде было. Но в любую минуту палубный люк могли приоткрыть, и хлынули бы новые тонны. Надо было поторапливаться. Легко сказать...
Спрессовавшийся окунь лежал одной угольно-неподвижной глыбой. Костя выдернул из кучи первую рыбешку — и тут же вниз, в глазок воронки, съехал оползень. Н-да! Парень стащил с правой руки перчатки: верхнюю, резиновую, и нитяную, надеваемую обычно для тепла, потому что от игольно-острых окуневых плавников она не оберегала. Закурил, не зная, как приступить к делу, но быстро замерз: лез-то он сюда вспотевшим, а рыба, на которую сел, словно бы отдавала, уснув, холод тех мрачных глубин, откуда была поднята тралом.
Согнувшись в три погибели, Ольшевский осторожно принялся углублять и расширять конус воронки, стараясь откидывать рыбу подальше по сторонам, чтобы она не скатывалась. Но и углы быстро заполнились. Целые пласты стылой, неприятно осклизлой рыбы поминутно сползали вниз, сводя на нет и все усилия Ольшевского. Он уже стоял по пояс в окуне, но дна под ногами по-прежнему не чувствовал.
В стенку бункера кто-то швырнул рыбой— торопили, вслед за тем прозвучал ненавистный голос:
— Что ты там ковыряешься? — и пошлый смех.
И вот тут-то, когда ноги Кости, хотя они были в шерстяных носках, обмотаны портянками и в сапогах, едва не сводило от лютого холода, а об исколотых руках страшно было и подумать, когда обида, что его одного мастер отправил на непосильный, как ему казалось, труд, и еще издевается, достигла наивысшей точки, — так что не жалеть себя, а кусаться хотелось, только тогда Ольшевский разозлился по-настоящему.
Забыв обо всем, он в исступлении, как на злейшего врага, набросился на рыбью массу, головой, грудью зарываясь все глубже и глубже, не обращая внимания на непрестанные болезненные уколы плавников.
Безумствовал Костя, стиснув зубы, в полной тишине, но ему чудилось, что толстенный металлический бункер гудит от надсадного, неистового крика, который рвался из его души. Ярость, удесятерившая его силы, толкала Ольшевского вниз, вниз к треклятой рыбине, будь она хоть акулой, хоть самим дьяволом!..
Парень не заметил, как закопался с головой в колючую груду. К разгоряченным щекам, охлаждая их, липла   чешуя.
Еще несколько усилий, и Костя добрался наконец до этой твари. Задыхаясь от тяжести обрушившейся сверху и с боков, сдавившей его тисками рыбы, раздирая щеки об острые плавники, сантиметр за сантиметром, подбирался он наощупь к ее жабрам.
Рыбина, к его удивлению, оказалась со спины не округлой и без выступающего плавника, стало быть, не акула, как он думал вначале. Вся она была плоской, вроде гигантской камбалы, но не скатом, его бы Ольшевский определил по характерному ромбовидному контуру и острым, загнутым к хвосту шипам на хребте. Судя по всему, ну, конечно... это был палтус, но какой! Ого-го, прямо-таки палтусище, размером чуть ли не с теленка и весом килограммов на сто. «Против этакого чудища только с моим ножичком и выходить!» — усмехнулся Ольшевский.
Он повеселел: ему удалось наконец ухватить тушу палтуса за верхнюю жаберную крышку, наискосок закругленную вдоль сплющенной головы.
«Ну, ноги мои, ноги, — выручайте!»
Левая подошва плотно так, капитально легла на покатую стенку бункера; с правым сапогом дело обстояло похуже: скользкая рыба — плохая опора для ноги, но да уж как-нибудь, авось, не сорвется. Он мысленно поплевал на руки и, напрягшись всем телом так, что внутри что-то хрустнуло, с натужным стоном стал медленно преодолевать тяжесть окуневой лавины и отодрал-таки голову палтуса от дна бункера.
Под нее, заполняя пустое пространство, скатились первые окушки. Дальнейший подъем пошел заметно легче, надо было лишь тянуть рыбину вверх и подминать, подминать под нее правой ногой сыпучую
груду.
Когда голова палтуса, с выпученными, размером с добрый кулак глазами, появилась на поверхности, Костя рывками, благословляя в душе осклизлость неживого окуня, которая сейчас работала на него, выволок рыбину целиком.
И не мог, теперь уже воочию, не поразиться ее величине: два с лишним метра в длину, а толщиной сантиметров в тридцать, вот какова была рыбка, распластавшаяся поверх окуня, царственная даже в своей смерти!
Костя, шумно дыша, присел. Все тело захлестнула мелкая противная дрожь. В висках, бухая молотком, тяжело пульсировала кровь.
Глаза давно привыкли к темноте, и он непроизвольно улыбнулся, вспомнив, что в первый миг пребывания в бункере — когда же это было, кажется, долгие часы прошли с тех пор! — ему показалось здесь темно, хоть глаз выколи. «Если уж где и царит подлинный  мрак, так это ТАМ», — в раздумье устремил он взгляд на рыбий завал, вновь сомкнувшийся под его ногами.
Недавно, когда он барахтался на дне стальной коробки, все это было над его головой.
Ольшевский, рассматривая палтуса, испытывал странное чувство, сродни гордости, как будто громадная рыбина была созданием его рук. «В каком-то смысле так оно и есть, — усмехнулся он, — это я тебя сотворил, палтусина, извлек из небытья на удивление человеку... Но ведь и ты, пусть и мертвый, отчаянно противясь чужой воле, заставил меня самого увидеть себя в новом свете. Хорошо, что я переборол тебя. Стало быть, я тоже кое-чего стою и кое-что могу!..».

• Назад
• Вперед