Семь футов под килем - 41

III

Прошли две недели, началась третья и, кажется, сбывались самые черные предположении Екатерины Злотниковой: Ольшевский избегал ее.
Повторялась ситуация двухмесячной давности, с той лишь существенной разницей, что тогда впереди был долгий рейс, а теперь до прихода на берег оставалось вре-мени с гулькин нос. Да и ссора на сей раз казалась не пустячной  размолвкой...
Катя никак не могла улучить момент, чтобы объясниться с Ольшевским. В столовой он отныне норовил пристроиться так, чтобы забирать тарелки не в одиночку, а в общей шеренге, когда задний матрос дышал в затылок предыдущему и зазор между парнями в очереди оказывался настолько мал, что для молодой раздатчицы не было никакой возможности, не привлекая внимания других, как-то попытаться наладить отношения с Костей или, на худой конец, хоть вызвать его на разговор. Поев, он тут же уходил. Время проводил в каюте. Отработает смену —и к себе, а что там делал, как убивал досуг —бог весть.
Злотникова не встречала его и во время демонстрации кинофильмов. Ну, это еще было объяснимо, потому что рейс близился к завершению, а все ленты, в том числе и обмененные на соседних траулерах, давно прокрутили по несколько раз, свежих взять было неоткуда, и заядлые любители киноискусства занимались тем, что, склеив из порванных обрывков разных фильмов этакое попурри, время от времени, гурманствуя, запускали его и балдели, когда кадр из детектива сменялся обрывком документального киноочерка о том, как в некоем совхозе доят коров передовым методом.
На верхнем мостике, у прожектора, Ольшевский также не появлялся. Кстати, мостик, место их укромных свиданий, сейчас, к концу путины, утратил былую романтичность:  картонную обечайку постепенно использовали для упаковки рыбы, часть — отдали кому-то из соседей. Освобожденная от тары и брезента, открытая всем ветрам, голая палуба навеяла на Злотникову, как-то поднявшуюся наверх, столько тоски и душевной муки, что впредь она без дрожи и подумать не могла о новом посещении. ... Вторую среду она исправно открывала библиотеку, но и на книги Ольшевский не клюнул. Зайти же к Косте в каюту, где, кроме  него,  жили рулевые, она  заставить себя не могла.
Дни ее потекли однообразно: утомительная, изнуряющая работа на камбузе, приготовление пищи, мытье посуды, а в перерывах — одинокое, скучное времяпрепровождение в каюте.
Злотникова осунулась, все валилось у нее из рук. Ни читать, ни видеть никого не хотелось. Она ни с кем не общалась. Андреевна, глядя на нее, только жалостливо вздыхала.
Себя Екатерина в размолвке с Костей виноватой не считала. «Подумаешь, не рассказала о дочке? Но, во-первых (снова и снова убеждала она себя), Ольшевский об этом не спрашивал, а, во-вторых, какое это имело значение, если он действительно полюбил? И Верочка? Она-то чем могла нам помешать?»
Отдалившись от Ольшевского, хотя и не по своей воле, Катя выпукло видела его недостатки и, рассуждая здраво, твердила себе, что он чересчур молод, неопытен, в конце концов, капризен, чтобы связывать с ним свою судьбу. Но это рассуждая здраво...
Пронзительная тоска терзала Злотникову еще и по другой причине. Вспоминая рассказ Константина о его родителях, она не без основания подозревала, что последний случай невольно усугубил недоверие к людям, разъедавшее душу парня с детства.
Порой на Катю накатывало такое горячее желание видеть Ольшевского, что она готова была плюнуть на свою гордость. Ее останавливала лишь боязнь нарваться на пренебрежительную усмешку. Злотникова колебалась, не зная, на что решиться.
И вдруг обстоятельства приняли совершенно неожиданный оборот...

• Назад
• Вперед