Семь футов под килем - 44

Отец помрачнел, даже протрезвел как-то после выпада Тамары. Многое хотелось ему сказать, но всю жизнь стеснялся он громких, выспренных речей, а как, какими другими словами можно было выразить тот всенародный   порыв,   когда   миллионы  людей вступили с врагом в смертный бой, а вместе с ними, по долгу совести, а не только обязанный повесткой из военкомата, вышел и он, рядовой пехотинец Кокорев?!
И разве ради какой-то благодарности они воевали, ради наград, льгот последующих?!
—  Много сейчас, конечно, расплодилось разной швали, — только и сказал отец. — Они, как тараканы, отсиделись по углам, а потом вынырнули:  мы,  мол, тоже пахали.
—  Да я не об этом. Просто люди умеют пользоваться заслугами, — наставительно
заметила Тамара. Лицо ее пошло красными пятнами.  Она не на шутку рассердилась, решив, что слова отца о «швали» — камешек в ее огород. — Вот скажи, мог бы ты  потребовать, чтобы колхоз нам новый дом построил?
—  Зачем он нам? И без того в избе хоть танцуй.
—  А-а, да что с тобой говорить! Неудачник ты, вот и ищешь оправданий... И в город  надо  было  перебираться в свое время,— невесть к чему добавила она.
—  Как это... в город? — поразился отец.
—  А что здесь, в глухомани, делать? Летом еще ничего, а зимой? Скука, хоть волком вой!
—  А кто же при земле-то   останется? — нахмурился отец. — Кто кормить вас, городских вертихвосток, будет?
—  Ты на меня не сворачивай. Я учусь...
—  Да я не про тебя, — с тоской проговорил  отец. — Я  обо всем  вашем  непонимании. Как-то вы, нынешние, забыли, что труд в награде не нуждается. Он сам по себе ценен.
—  Ну, уж нет, — снова разгорячилась Тамара.— Труд труду  рознь. Меня вот, например, в деревню калачом  не заманишь.
За  столом  притихли.  Это была новость.
—  Как же так?  —тихо спросила мать.— А куда после института?
—  В городе останусь, — решительно сжав кулачки, ответила   Тамара. —Любыми путями, даже на брак с нелюбимым человеком пойду, но в деревню — ни-ни. Это уж точно.
— Ну и дура! — негромко, раздельно сказал отец и уже без прежнего удовольствия плеснул в стакан остатки вина.
Расходились тогда из-за стола молчаливые, отец со старшей дочерью отводили друг от друга глаза, в которых отныне намертво легло взаимное отчуждение...
Тамара выполнила свою угрозу. Закончив вуз, всеми правдами и неправдами она сумела-таки пристроиться в городе. В деревню наезжала редко. Отец не любил вспоминать о старшей дочке.
Хуже было другое. То ли тот долгопа-мятный всем разговор, то ли сами собой так складывались судьбы «кокорят», но из семерых детей одна лишь сестра, третья по старшинству, выйдя замуж за соседа-тракториста, осталась в селе. Остальные разбрелись кто куда.
Игнат после службы тоже не вернулся в отчий дом, порвал пуповину, связывавшую его с селом. Скучно ему там показалось: ну, устроится он водителем в колхозе или на ферму пойдет, а настоящая жизнь, грезилось парню, так стороной его и минует. «Нет, вы меня призывами разными в деревню не заманите», — он по-прежнему считал, что ему надо кого-то перехитрить.
В нем незаметно, исподволь, но цепко укоренилось убеждение, что все кругом построено на обмане: кто-то красиво, мол, говорит, а на таких, как он, простаках, выезжают. Спроси Кокорева, кого он подразумевает под этим «кто-то», он бы, пожалуй, и не ответил, настолько расплывчаты и сум-
бурны  были  его мысли.  Единственно,  что он хотел твердо: это самому строить свою жизнь, без подсказок и наставлений.
Уволенный после срочной в запас, он за-зербовался в рыбфлот матросом-обработчиком, закончил краткосрочные курсы мастеров. Казалось бы, обжился прочно, встал на ноги, но нет — душевного покоя Игнат и тогда не обрел. Он, например, каждый раз впадал в сильнейшую панику, когда по флоту время от времени проносился слушок, что практиков, де, в самом ближайшем будущем заменят дипломированные, из вузов, специалисты, а краткосрочников прогонят в матросы.
Парадоксальность же кокоревского характера заключалась в том, что, несмотря на застарелую, ставшую едва ли не хронической, подозрительность, Игнат то и дело ухитрялся попадать впросак. Любой хитрец, проникнувший в суть его натуры, мог вить из него веревки.
Сталкиваясь с безыскусственной добротой или элементарной человеческой привязанностью, без высокомерия или подобострастия (единственно понятных для него взаимоотношений с людьми, которых он делил на «нужных» и — всех прочих), Игнат всякий раз, ожидая подвоха, становился перед ними в тупик.
Не способен был он понять и Екатерину Злотникову. В его голове не укладывалось, как это приглянувшаяся ему повариха могла променять его, мастера, человека с деньгами и солидным положением, на какого-то матроса, бедного, как церковная мышь. Тем загадочнее вначале Кокореву представлялось поведение Злотниковой в последние дни. Но затем он решил, что, по всей вероятности, она трезво все обдумала и бросила резчика. Коли так, снизошел Игнат, можно было, разумеется, покуражась предварительно и показав свой нрав, вернуть поварихе прежнее расположение.
«Они с Ольшевским встретились давеча как чужие, — размышлял Игнат, — значит, между ними все кончено. Теперь — я царь положения!»
И что интересно — на сей раз Кокорев был недалек от истины.
Как и в первые дни знакомства он зачастил в каюту поварих, причем не с пустыми руками: то принесет веточку коралла, то выпросит у завмага из капитанских— на представительство — запасов бутылку сухого вина. Не обошлось тут и без Андреевны: она пела дифирамбы мастеру при любом удобном и неудобном случае.
И вот отныне после ужина Катя стала частенько появляться с Кокоревым вместе, захаживала к радистам, где вчетвером они слушали музыку, играли в подкидного.
На «Тернее» все уверились, что дела у Кокорева на мази, и никому было невдомек, что Злотникова так до сих пор и не позволила Игнату поцеловать, пальцем притронуться к ней. Один Малханов скептически улыбался. Он подозревал, что Екатерина, подружившись с Кокоревым, хочет кому-то «насолить».
Кокорев торжествовал. Он переживал свой «звездный» час.

• Назад
• Вперед