Семь футов под килем - 43

IV

Всю свою сознательную жизнь Кокорев, не всегда явственно, но от этого лишь болезненнее, подозревал, что окружающие только тем и заняты, чтобы надуть его, обжулить, или, на худой конец, выставить дураком. Началось это еще с детских розыгрышей, когда сверстники предлагали ему то сыграть в «яйцо», которое кто-нибудь прятал под шапку Игната, а другой, для вида поискав в карманах кокоревских штанишек, внезапно трескал его по голове, и липкая жижа растекалась по лицу растяпы; то с ним бились об заклад, что у него, дескать, кишка тонка переплыть речку туда и обратно.
Желая доказать противное, он бросался в  воду,  а   когда,  отмахав  саженками  оба конца, уставший, вылезал  нагишом на песок  (купались обычно пацаны в чем мать родила), никого из ребят на пляже почему-то не оказывалось. Вместе с ними исчезала и одежда Игната. Дружки не забывали прихватить и его трусишки, и ему приходилось, кормя слепней своей кровушкой, скрываться по кустам до вечера, чтобы в темноте, задворками, прокрасться по деревне домой.
С возрастом, когда у него появилась силенка и когда шутить подобным образом с Игнашкой    стало   небезопасно, подростки, тоже  поумнев, обратились к розыгрышам более тонким. Пройдется кто-нибудь в адрес   Кокорева — вначале, кажется, подковырка не больнее комариного укуса, а все вокруг     переглядываются, похахатывают. Позже и до Игната дойдет: безобидное, вроде, словцо, а сделало его, однако, чуть ли не пугалом огородным.
Жили Кокоревы небогато. По причине обилия ртов в семье. Отец, вернувшийся с войны с простреленной грудью и усохшей левой рукой, женился поздно, лет под сорок, и словно наверстывал  упущенное:  семерым  детям  передал  в  наследство свою фамилию.
Больше  награждать их было нечем; вековали, как говорится, подобрав животы. Летом переходили на  «подножный» корм: собирали щавель, ягоды, грибы. С приходом холодов становилось труднее, слава богу еще, что картошки хватало — круглый год она у Кокоревых со стола не сходила. В одежде, само собой, тоже особого разнообразия не имелось. До заморозков шлепал  кокоревский   выводок по двору босиком: обувь па детворе так и горела, сколько родители ни покупали, да ни помогали сельсовет и школа.
Но, невзирая ни на что, все семеро «кокорят», как звали их в деревне, вымахали с годами крепкими, рослыми парнями и девушками, с завидным румянцем во всю щеку и отменным здоровьем.
Один за другим получили они свидетельство об окончании восьми классов и разлетелись из села, как дробь из ружья после выстрела.
Тон задала Тамара — самая старшая сестра. Училась она хорошо, кончила в районном городке десятилетку и, переехав в областной центр, поступила в строительный институт. Жила в общежитии.
Тамара и прежде отличалась независимостью и свободой суждений, а уж когда стала наезжать в деревню без пяти, что называется, минут инженером, авторитет ее, и без того весомый в семье Кокоревых, возрос бесконечно. Меньшие братья и сестры (Игнат был, как шутил отец, «поскребышем») смотрели на нее со смешанным чувством боязливого обожания и гордости. Слово ее было законом.
Но именно она, сама не подозревая о том, внесла в их детские души, по крайней мере Игнату это передалось, нотку критического отношения к родителям, точнее — к отцу. Мать, а она после рождения семерых детей стала слабеть сердцем, Тамара жалела и, приезжая, как могла помогала в домашней работе: полола огород, обстирывала, обшивала детвору.
К отцу почему-то испытывала стойкую неприязнь, порой граничившую с откровенной враждебностью.
В память Игната навсегда врезался один эпизод, разыгравшийся как-то в субботний вечерок, когда вся семья, разомлевшая, распаренная после бани, сидела за свежевыс-кобленным столом, каждый на своем традиционном месте.
Отец, как обычно, восседал во главе, но от других его отличало только то, что перед ним стояла бутылочка красненького, которую он промыслил загодя, чтобы отвести душеньку после парилки.
Пьянел отец быстро, бледнея при этом, как все нездоровые люди, но и во хмелю был добр, пел песни своей фронтовой юности. Дети любили их слушать, но Тамару, которая перенесла непонятную неприязнь с отца на его песни, от них всегда  коробило, хотя ничего такого зазорного там не было: простая, окопная правда, выраженная в нехитрых словах. В тот раз старшая дочь не выдержала:
—  Да перестань ты эту муру тянуть,— заявила   она,   брезгливо   подернув   плечиком. — Заведется тоже...
—  Почему это — муру? — обиделся  отец, блаженно до этого сиявший  каждой  морщинкой   промытого   лица.—Мы ее часто там пели.
—  Вот-вот, — ТАМ... — исподлобья обожгла его злым глазом Тамара. — А здесь?
—  А   что — здесь? — с явным недоумением отец качнул головой.
—  Да брось ты, сам знаешь!
—  Не-ет, ты мне растолкуй, что тебе ЗДЕСЬ не нравится? — настаивал отец.
—  А что хорошего-то? Знаю я твою волынку. Мол, кровь за отечество проливал, счастливое детство  нам  обеспечивал...  Да ты разуй глаза-то наконец. У кого оно, это счастливое детство? У нас, что ли?
—  Тамара! —пыталась урезонить ее мать.
—  Погоди, не мешай мне. Я ему все скажу... Что ты получил за свои увечья? Награды? Ха-ха, сам же поешь: «ордена, медали — ничего не дали». Другие как действуют? Нацепят их все, имеющиеся в наличии, свои и чужие, как, например, Кузьма-сосед, а он ведь не с твое воевал, а  без году неделю,  и — к начальству.  Так, дескать, и так, бывший фронтовик, заслуженный человек, а вы мне лишних соток жа-
леете...
—  Что, нам земли не хватает? — удивил ся отец.
—  Ну, насчет соток это я так, к слову я — в принципе, к тому, что другие умеют извлекать прок из заслуг, а ты? Детей наплодил, мать с утра до ночи уродуется, сам однорукий, едва управляешься в конюшне а толку-то? Как были Кокоревы самой распоследней беднотой на селе, такими и остались. Что же,  спрашивается, тебе твое военное геройство дало?..  Не-ет,   нынче иные времена пошли, по-другому жить надо,— сощурилась  сестра. — Сейчас  светлое будущее  каждый, в первую  очередь,  для себя  возводит.  Хочешь  жить — умей   вертеться!..

• Назад
• Вперед