Обратный адрес - океан - 5

Поселок Скальный
10 января

Здравствуй, здравствуй, любовь моя и горе мое!
Вот и снова я одна. Снова холод, сквозняк, как будто за каких-то несколько минут из комнаты выветрилась твоя теплая душа. Но самое ужасное — это опять неизвестность. Знаешь ли ты, что это такое? Неизвестность возвращения, а значит, немыслимая, непонятная вам, мужчинам, безысходность ожидания на берегу. Когда вы вернетесь? Завтра, послезавтра, через месяц, через два? Если бы знать —когда! Скопить в себе силы, заглушить боль,  зачерстветь,  превратиться  в  камень,  стать  микробом — есть ведь такие, что выживают в кипятке и во льду. И — дождаться!
Но опять ждать, ждать каждую минуту, каждый час, каждый день! Кто придумал эту пытку — ожидание? Ты говорил, что пора привыкнуть. Привыкнуть к чему? К тому, чтобы каждую секунду ловить за дверью шаги? То и дело смотреть на листок календаря и ложиться спать с одной только мыслью: «Ну ладно, завтра — обязательно!» А сколько таких «завтра» переживешь за весь поход!
Если бы не Вовка, если бы не этот самый дорогой, еще такой беспомощный человечек, посапывающий в кроватке, я сошла бы с ума. Он — частица твоей души, он так похож на тебя, что мне иногда кажется, что это тебя я прижимаю к груди и покачиваю на руках. Совсем-совсем маленьким! Он — твое дыхание, но он слишком мал, чтобы разделить с матерью одиночество. Он ведь ничего еще не понимает, и его детский мир еще так богат и интересен, что он не страдает от разлуки с отцом, не по-нимает горя матери, не знает, что такое ждать.
Конечно, нас двое. Да, двое. Но оттого, что Вовка ничего не понимает, что я ничего не могу ему объяснить, сказать, чувство одиночества удваивается. Да-да, Кирилл, дорогой, порой кажется, что мне было бы чуточку легче, если бы все «тяготы службы» я переносила одна. Вовкс-то за что достается?
На столе в пепельнице лежит недокуренная сигарета. Она еще пахнет дымом, на мундштуке—метинки от твоих зубов. Зачем ты опять закурил? Ты же не куришь! Помнишь, мы как-то подсчитали, что одной пачки тебе хватает на несколько лет — сигарета до и сигарета после похода. И вот ты опять закурил эту — прощальную. И как будто вышел всего на минутку.
Сигарета в пепельнице, откинутое второпях одеяло и вмятина на подушке от твоей головы — вот все, что осталось. И еще сквозняк в дверь, которую мне не хочется запирать. Зачем?
Почему так тяжело? Почему? Я никак ие могу себе простить, что слишком грубо обошлась с твоим матросом, сказала ему, чтобы получше вытер ноги. Бедняжка, он не знал, куда деваться в своих мокрых ботинках! А он, когда вошел, знаешь, кем мне показался? Черным человеком! Этот черный, черный, как у Есенина в стихах, человек... В черной шинели, в черной шапке, в черных брюках. Знаю, знаю, что посыльный — и не первый раз. И при чем тут он?! Служба есть служба. Но он входит, как рок, как неотвратимость судьбы. И если бы можно было слово «разлука» обозначить не буквами, а чем-то вещественным, я обозначила бы его этим черным матросом, который под разными фамилиями вот уже пятый год приходит к нам по ночам и уводит тебя в море.
Милый Кирюша, скажи, когда это кончится? А ты-то! Ты-то! Честное слово, мне показалось, ты даже обрадовался его появлению. Как ты вскочил с постели! Словно тебя пружинами подбросило! И хоть бы дрогнул твой голос, хоть бы лишнее словцо сказал! Ты прямо-таки тан-цевал по комнате! Неужели ты знал о походе, ждал вызова, а мне — ни-ни!
Конечно, ты красовался перед матросом, совершенно забыв обо мне. Нет, ты, наверное, думал, что и во мне заведена эта ваша уставная стрелка, которая заставляет забыть обо всем, кроме службы. Ты стеснялся матроса, — я понимаю! — потому и не поцеловал, не обнял, а просто задел губами щеку и ушел.
Эх, Кирилл, зачем я пишу тебе это, как бы ты сказал, «демобилизационное письмо», никак не способствующее «поднятию высокого морального воинского духа»? Что ж, я такая, какая есть. И я отвечаю за свои слова. И готова повторить их во всеуслышание даже самому начальнику политотдела и всему женсовету в полном составе благородных офицерских жен. Ведь я же, Кирюша, женщина, обыкновенная женщина, которая хочет обыкновенного счастья.
Ты бы сейчас усмехнулся: «Счастья»... Но что же это такое — счастье? Что-то необычное, недоступное, райское? Да ничего подобного! Я хочу обыкновенной человеческой жизни, жизни, которой удостоено большинство женщин. Неужели это так много — чтобы ты приходил домой с работы каждый день? Чтобы надевал пижаму и садился рядом. Чтобы ты каждый вечер дурачился с Вовкой, подбрасывал его на руках, читал ему книжки, возил на спине, ремонтировал игрушки. Чтобы я готовила вам, двоим моим мужчинам, ужин. Чтобы, убаюкав Вовку, мы ложились сами, зная, что в полночь нас не разбудит черный матрос!
Разве это так много, милый?
Я знаю, представляю, что ты скажешь. Ты скажешь, а о чем я думала, когда выходила замуж за моряка. Говорили мы с тобой на эту тему! Вышла бы, мол, за инженера, токаря, продавца, парикмахера, министра — и жила бы себе припеваючи! Вышла бы, если бы... Да ни о чем я не думала! Если бы думала, не поехала бы за тобой на край света. Я просто люблю тебя, понимаешь, люблю! Потому и не могу, никак не могу привыкнуть к ожиданию. И я не верю, но могу поверить, что к этому можно привыкнуть. Если человек привык ждать, значит, он не любит! Ведь привычка и любовь — это враждебные понятия. Я не верю тем, кто привык. Значит, они смирились, значит, их удерживает в должности жен что-то другое, значит, не было настоящего чувства. В конце концов, что же вам-то нужно от нас? Чтобы мы рожали, растили детей и — ждали вас?
Но, спрашивается, чему в жертву приносят женщины свою молодость, красоту? Ах какая я нехорошая, но, Кирилл, любимый, радость моя, неужели я не имею права на такое откровение почти за пять лет сплошного ожидания! За нашу верность не дают медалей, таких, как вам, — «За боевые заслуги». Но скажи, обесчестила я хоть один волос на твоей голове? Ты знаешь, ты должен, обязан знать, если любишь.
Я это говорю тебе, милый, не для того, чтобы что-то доказать, в чем-то упрекнуть. Я это говорю потому, чтобы ты понял — так больше нельзя. Меня можно обвинить в эгоизме. А я говорю: разве любовь — это не высшее проявление эгоизма? И испытал ли ее тот, кто руководствуется только рассудком? Ты ведь тоже, произнеси это я в твоем присутствии, разложил бы все по полочкам и начал бы проводить со мной политбеседу.
Долг, защита Отечества — неужели я этого не понимаю? Я все понимаю и все принимаю. Но если бы была война, я бы, может, сама санитаркой попросилась к тебе на корабль. А сейчас... Взяли бы все мужчины страны, все-все, какие могут служить, взяли бы и поделили между собой вахты. Ну по скольку, подсчитай, по скольку часов, а то и минут досталось бы на каждого? И потом... В конце концов, могу я хоть раз в жизни во весь голос сказать о том. что заглушала все эти годы, как боль? Могу я крикнуть на все море, на весь океан, какой ценой достается мне твой флот?!
Прости, прости меня, дорогой мой, любимый! С тобой одним я говорю, тебе доверяю свою душу и зову одного тебя. И ведь не прошу ничего невозможного. Все в наших руках, Кнрюша, вернее, в твоих. Тебе же предлагали перейти служить на берег? Предлагали. Потому что ты инженерный талант. Ты не просто штурман, а инженер! Тебе предлагали Ленинград и, насколько мне известно, Москву! И ты заслужил это, понимаешь, заслужил своими бесконечными «автономками». И на ватманском листе, — кто знает! — может, ты в сто раз больше бы    дал своему флоту.
Но нет, как же, ты и — вдруг без моря! Тебе страшно подумать! Ну а как же я-то без тебя, любимый? Как же мы-то с Вовкой? Ты все заботишься о себе, а о нас?
Прости меня, прости, Кирилл, но это уже не мой, а твой эгоизм. Ты весь в службе, в любимом деле, в друзьях, весь в своем море, в своем океане. И это действительно твое призвание, твоя жизнь. Но зачем твоему морю мы с Вовкой? Поймешь ли ты это когда-нибудь?
Вот и все на сегодня, дорогой. Извини за этот крик души, который никто не услышит. Как хорошо, что ты не получишь этого письма. Просто мне очень холодно, Кирилл, и одиноко. А так, что ж, ты же знаешь, что в жизни я совсем другая. Вполне уважаемая общественница — активистка женсовета, добропорядочная жена капитан-лейтенанта Андрианова.
Целую тебя, счастливого плавания!
Твоя Наташа.
Р. 5. Честное слово, не верится, что это письмо совершенно некуда отправлять!
 

• Назад
• Вперед