Обратный адрес - океан - 39

И чем больше подробностей возвращала распаленная память, тем ближе выбрасывало, подталкивало его как бы течением к главному руслу мысли, к холодному и бурливому стержню вывода, как ни сопротивлялся он, как ни старался грести против неумолимых, бьющих в грудь, в лицо, в глаза волн.
«Завтра пойду и поговорю с Воронцовым», — решил он, чувствуя, как трудно, непомерно совестно будет возвращаться к разговору о береговой должности, которую предлагали год назад и от которой наотрез, не дослушав всех доводов начальства, он отказался. Того, что могло совершиться естественно, по инициативе «сверху», предстояло теперь добиваться с немалыми моральными потерями — разрушалось «единство образа мыслей и действий».
«Что ж, ради Наташи, ради Вовки», — все более убеждал Кирилл себя в правильности решения, готовый в эти минуты на все, лишь бы вернуть родное дыхание и род-ные голоса пустой, неуютной и впрямь теперь похожей на музей квартире.
«Кондрашова, конечно, стыдно. И Пахомова... Нет, это только кажется, что самое трудное — переступить порог кабинета и произнести первую фразу. Адмирал, возможно, даже обрадуется. Ну а как же лодка? Сможет он прожить без нее, без ожидания очередного похода? Без того, что нельзя объяснить самому себе, когда стоишь перед лицом океана... Кто поймет это чувство? Эх, Наташа, Наташа!..»
Но, споря с собой, самому себе возражая и выдвигая самые противоречивые аргументы, Кирилл знал, что уже несколько часов назад, с тех пор как осознанно поверил случившемуся, он «лег в дрейф», отдался течепию обстоятельств. Он готов был сейчас же, ближайшим самолетом вылететь в Москву, — конечно, она в Апрелевке у родителей. Но что он скажет? Путь на аэродром лежал теперь только через кабинет адмирала. И, утешая себя слабой надеждой, что все вернется на круги своя, успокоится, уляжется, удерживая себя от поспешного, опрометчивого шага, Кирилл понимал, что жребий брошен, Рубикон перейден, оставалось только одно — поторопить завтрашнее утро.
Спал он беспокойно, вертелся с боку на бок, уснуть мешала непривычная неподвижность и тишина — в каюте обычно шелестел вентилятор. Когда он встал, солнце, желтевшее мутным пятном сквозь шторы, уползло уже вправо. «Вправо двадцать», — машинально отметил Кирилл, как будто перед ним крутилась картушка компаса. Он чуть-чуть отодвинул шторы и навалился грудью на подоконник, лбом касаясь стекла. Далеко внизу, в белесом сиянии сопок, темнела зажатая скалами бухта. Подводные лодки, прильнувшие к пирсам, были действительно похожи на дремавших китов. Кирилл узнал свою — и щемящее чувство грусти подкатило к сердцу. Может быть не у Кондрашова, а у него самого, капитан-лейтенанта Андрианова, состоялась последняя в жизни «автономка». Привычно, словно с приставленным к глазам биноклем, начал он прощупывать взглядом, слева направо, пядь за пядью дальние скалы, с безнадежностью отыскивая Наташин «талисман», морскую деву Моряну. Не было видно ничего похожего, и Кирилл вспомнил где-то прочитанное: сколько глаз, столько волшебных очертаний таит в себе парящее в синеве облако. Значит, и Наташина Моряна оставалась ее тайной,  тайной-невидимкой.
«Где-то они с Вовкой сейчас, где?» — с нежной, мягкой тоской подумал он, борясь с неимоверно мучительным желанием схватить чемодан и помчаться на любой попутной на аэродром — завтра к вечеру можно вернуться, — а там хотя бы часок, хотя бы пятнадцать минут... И вдруг услышал сначала шаги, а потом чью-то возню за дверями. В замочной скважине уверенно поскребся ключ, и Кирилл не поверил глазам: вслед за чемоданом, привставшим на дыбы, в переднюю протискивалась Наташа. Да, это была она — в припущенной снегом серой каракулевой шубке, в сиреневой фетровой шапочке, — слегка раскрасневшаяся от ходьбы и от морозца. Густо-синие, впитавшие блеск утра глаза глянули на Кирилла с таким выражением — не то испуга, не то радости, — что он сначала отпрянул, потом кинулся к ней, перехватывая ручку чемодана, и, совсем потерявшись, отступил, не соображая, что делать.

Что-то словно вспыхнуло в передней, задрожало призрачно-неоновым озарением. «Зачем свет, ведь и так светло!» — удивился Кирилл.
Да, это была Наташа. Она стояла как видение, и из-за серого пятна, из-за ее шубки, совершенно явственно, как будто даже увеличение, словно в окулярах перископа, показался, выглянул Вовка — непомерно тощий, длинный, матери по грудь, — в защитного цвета воентор-говской буденовке с блестящим морским «крабом» вместо звезды. «А ведь он у меня ушастик», —с удивлением отметил Кирилл. А Вовка неузнающим взглядом смотрел снизу вверх на отца, исподлобья. Выдержав встречный изумленный взгляд Кирилла, он начал деловито раздеваться, расстегивая озябшими, покрасневшими руками замысловатую пряжку ремня.
— Вот и мы! Явились не запылились! — блестя умытой   синевой расширенных глаз,  шутливо-радостно,  как будто обращалась не к Кириллу, а к Вовке, проговорила Наташа и гибко, с желанием обнять, прижать, положила руки на плечи мужа. Он ощутил прохладные, чуткие пальцы на горячем   затылке и, наконец опомнившись, подхватил ее за талию, приподнял, опустил. Он не знал, что и вымолвить, отнялся язык, и, словно только спохватившись, нагнулся к сыну, выдавил хрипло,   прерывисто:
— Вовка!.. Сынок!.. Здравствуй! Не признаешь родного отца?

• Назад
• Вперед