Обратный адрес - океан - 38

Кирилл прочитал письма не отрываясь, вобрав голову в плечи, как приговор самому себе. Порой он забывал, что это всего-навсего письма. Строчки расплывались, и ему отчетливо слышался прерывистый, как бы заглушаемый шумом волн голос Наташн, а он сам падал, погружался то в обжигающую кипятком, то в ледяную пучину. Слишком непоследовательны, противоречивы, нелогичны были его собственные «адвокаты» — записи, всколыхнувшие память о тягучих днях и ночах, проведенных в стальной обители. Письма же Наташи, эти беспомощные, разметанные над берегом штормами чайки, обессиленные, с надломленными, взъерошенными крыльями, ее письма переворачивали душу.
Что же произошло? Что? Нервный всплеск или действительно, как она пыталась объяснить самой себе, постепенное, незаметное накопление «критической массы» для взрыва?
Солнце зависло над сопкой и палило теперь в упор. Он задернул занавеску, и полумрак, пригасивший очертания вещей, напомнил ему о письме, в котором Наташа рассказывала о болезни Вовки. Вот такой же душный, спирающий дыхание сумрак стоял, наверное, тогда в комнате, вот за этим столом писала она ему: «SOS...» А там, за приоткрытой дверью, стонал Вовка.
И на кроватку, заправленную по-матросски, чему однажды он научил сынишку — просто потуже подвернуть одеяло и подравнять ладонями, сделать «брусочком» матрац, и на стопку бумаги из почтового набора, сложенную ее руками, и на чуть потертое кресло под торшером с обрывками разноцветных ниток на спинке — на все это Кирилл смотрел сейчас как на музейные экспонаты, до которых дотрагивались давным-давно жившие в этой комнате люди. Он разглядывал знакомые и уже словно чужие вещи так, будто они, свидетели жизни, которой жили их владельцы, могли рассказать то, чего он не видел и не мог знать. Сквозь неплотно задернутую занавеску солнце проливалось в Вовкину комнату, и сидящий безмолвно в углу плюшевый мишка смотрел сейчас на Кирилла с уко-ризной — светлячки его глаз иронически мерцали из пестрой толпы игрушек.
Потрясение первых минут смягчилось, а может быть, сказалась натренированная привычка брать себя в руки в самых критических ситуациях. Конечно, сработал рефлекс подводника. Но сердце ходило ходуном, именно не стучало, а ходило, сотрясая все тело, и Кирилл вспомнил почему-то о зыби, о мертвой зыби, когда уже штилевое, безветренное море проваливается под кораблем — так велик был шторм. Но чем больше он старался себя успокоить и придать своим рассуждениям, то есть ее поступку, какое-то обоснование, оправдание, тем беспощаднее прояснялся вывод: да, она ушла навсегда. Навсегда, хотя он даже на миг не оскорбил ее подозрением в измене, в увлечении кем-то другим, о чем недвусмысленно могло намекнуть письмо о «конфиденциальном» праздновании юбилея части — двое на двое. Он слишком хорошо ее знал, чтобы дурно о ней подумать. Нет, не это заставило уйти. А если не это, значит, что-то более серьезное, важное и неотвратимое. Тогда что? Что?
«Надо ехать! — спохватился Кирилл с неожиданной решительностью. — Надо ехать, догонять. Чего же я жду? Сейчас пойду в штаб и отпрошусь на три дня».
Но, постояв в раздумье в передней, он вернулся к столу и опять начал раскладывать на столе ее письма («Как пасьянс», — подумал он), тщетно пытаясь уловить «начало конца», понять собственную вину. Листки почтового набора, ее письма, сложенные вместе и исписанные то нетерпеливо-радостным, то медленным, как бы недоверчивым почерком, и впрямь напоминали вахтенный журнал. Однажды еще курсантом ему довелось читать «пред-смертные записи» одного знаменитого во время войны крейсера, и он поразился, как беспощадно-откровенно, трагически до неправдоподобия, буквально по минутам запечатлели каллиграфические строки гибель корабля. Кто был тот отважный Нестор в тельняшке и бескозырке? В него самого в любую секунду могла попасть пуля. И наверное, попала. А вахтенный журнал, поднятый со дна моря, и двадцать лет спустя отдавал порохом, гарью, воскрешая роковые удары колоколов громкого боя и грохот волн, хлынувших в развороченный взрывом стальной борт.
«Мы разошлись, как в море корабли... Мы разошлись, как в море корабли...»—задзенькала вдруг ксилофонны-ми молоточками в ушах пошловато-приторная, а сейчас в другом,  буквальном  значении  зазвучавшая песенка.
«Мы разошлись, как в море корабли...» Ее вахтенный журнал... А рядом — его, Кирилла. И если перемешать дни, то эти листочки станут двумя жизнями. Они будут взаимоотталкиваться и притягиваться — дни радости и невзгод...
Но ее «прокладка» курса во многих местах не совпадала. Наташа чаще возвращалась в прошлое. И это прошлое, удивительно живое, было для нее как бы настоящим. «У меня — лодка, — подумал Кирилл, — другая «широта и долгота» жизни, а у нее... Но дело не в расстоянии, не в географической отдаленности мест, мы жили с ней все это время в разных измерениях, в разных «квадратах» интересов. Вот почему так редки и случайны совпадения «линий», соприкосновения. Они — лишь в грусти, в ожидании, в страстном желании встречи». Он заставил себя мысленно вернуться на лодку, вспомнил, как пробегал дорогу от пирса до дома, пересчитывая чуть ли не каждый шаг и чуть ли не каждую ступеньку, — и обида шевельнулась в душе. Нет, она не имела права так поступать. Слишком жестоко... И потом, как это она могла бы стать женой Игоря? И этот Толик — Анатоль...
Он выходил в переднюю, одевался, раздевался. И на-конец окончательно решил, что сегодня останется здесь.
Ехать куда-либо, даже просто попросить на это разрешение, конечно, было уже поздно. Он снова взял письма, разложил их, затем свои убрал, а ее в том порядке, в каком они лежали, вернул в папку и завязал тесемки — почему-то ему не хотелось, чтобы письма оставались вместе. Не потому ли, что они казались слишком несовместимыми и «отторгались», как живая, но неприживляе-мая ткань? Да-да... У них на лодке тревога, а у нее — женихи Пенелопы в отсутствии Одиссея... Она — о Вовке, он — о Северном полюсе... Один и тот же миг, так по-раз-пому прожитый, прочувствованный и осмысленный! Неужели он искал теперь самооправдания? Вряд ли... Он просто мучительно думал, почему же, почему же это случилось?.. Кирилл опять вспомнил Наташу такой, какой оставил здесь — озябшую, невесомую, как тень перемещавшуюся по комнате. Ему ведь тоже было несладко, а он бодрился, напускал на себя этакую залихватскую небрежность... Потом он представил ее не в квартире, не в этой комнате, где еще звучал колокольчиком голос Вовки, — он увидел Наташу на скалистом, обледенелом, обжигаемом полярным ветром берегу в тапочках на босу ногу, в легком коротком байковом халатике — синие васильки по желтому полю.

• Назад
• Вперед