Обратный адрес - океан - 4
- Опубликовано: 05.03.2014, 08:27
- Просмотров: 229151
Содержание материала
Кирилл придирчиво скользнул взглядом по дивану. серванту, ковру, как будто можно было еще зацепиться за что-то им не замеченное, и увидел на письменном столе, придвинутом вплотную к окну, листок, неровно, неаккуратно надорванный. Он взял его и сразу узпал Наташин почерк.
Строчки в спешке бежали вкривь и вкось. Круглые, с завитушками буквы то расплывались, то бледнели, теряли очертания, оставляя царапины: шариковая ручка засохла или попался плохой стержень.
Это была записка. Кирилл мгновенно прочитал ее кричащие слова — от первого до последнего — и ничего не понял, не смог осознать. Тогда он начал перечитывать записку снова и снова, вникая в смысл каждой фразы, поворачивая ее так и сяк, пока все высказанное, вернее, начертанное на тетрадном листке, не воспринял, не запомнил. Но все написанное относилось как будто не к нему, Кириллу, а к тому постороннему, сидевшему за письменным столом в так и не снятой меховой куртке. «Милый, прости! — Дальше было что-то зачеркнуто, замазано этим царапающим, продравшим почти насквозь бумагу шариком. — Мы уходим. Совсем. Объясняться не будем. Когда прочтешь мои письма, все поймешь. Я и сама через них поняла очень многое. А главное то, что мы с Вовкой тебе совершенно не нужны. Ты счастлив морем. Подумай спокойно, Кирилл, и ты согласишься — не нужны. Тогда зачем терзаться, зачем считать себя обязанным? Я вот так и подумала, что для нас же обоих, вернее, для нас троих, будет лучше, если решим все сразу. Не надо делать из этого трагедии. У тебя все еще впереди. А о нас не беспокойся. Наташа».
Он читал, перечитывал записку и ничего не мог понять. Даже если бы там, в подводной лодке, еще сутки назад, когда они шли в глубине, в сияющую стерильной чистотой, мерно журчащую вентилятором его рубку внезапно хлынула, сокрушая все на своем пути, лавина океанской, тяжелой, как ртуть, воды, он удивился бы меньше и меньше был бы оглушен. Сейчас был смят, раздавлен.
И, словно капитан, еще не осознавший всю непоправимость постигшей его беды, взирающий с покачивающейся на волнах шлюпки на затягиваемую беспощадными волнами пучину, в которой скрылись мачты, еще полчаса назад несущие гордые паруса, он начал лихорадочно вспоминать, как бы поднимать со дна памяти, детали, могущие поведать о причине катастрофы. Нет, ничто не предвещало бурю. То, что случилось, было какой-то необъяснимой нелепостью.
Он увидел её такой, какой оставил в ту ночь, — еще не стряхнувшей сон, но взбудораженно-пугливой, как птица, согнанная внезапно, посреди ночи, с нагретого гнезда. Она металась по комнате, и были похожи на крылья полы ее легкого халатика — синие васильки по желтому полю. Она придерживала застежки на груди, стесняясь матроса, который прибежал к Андрианову посыльным и, — вот чудак! — вместо того чтобы выйти, истуканом стоял у дверей, как будто опасался, что капитан-лейтенант, за которым его послали по учебной боевой тревоге, раздумает, забудет и плюхнется опять в манящую теплыми, еще не остывшими простынями и подушками кровать. А Кирилл постеснялся недогадливого матроса, когда, одетый и застегнутый на все пуговицы, уже не муж, не отец, а какой-то весь чужой, как будто уже стоящий на трапе и заколдованно отданный во власть подводпой лодке, вместо того, чтобы опять приласкать, прижаться к самому род-ному человеку, чмокнул Наташу в щеку н, буркнув «пока», словно отлучался на час-полтора, через ступеньку, как мальчишка, побежал вниз по лестнице. Он даже не простился с Вовкой — не хотел будить. Не простился... Ну и что! Это же не в первый раз...
Он перебирал в памяти, перетасовывал, раскладывал в последовательности, снова смешивал все, какие вспоминал случаи раздоров, разладов, ссор. Нет, ни один случай даже повода не мог дать к этой всеразрушающей, непонятной и обидной до боли записке.
«Когда прочтешь мои письма, все поймешь...» Что же такое могли заключать ее письма? Где они? Может быть, в этой папке? Он развязал завязанные бантиком тесемки.
Да, они были здесь — белые, густо исписанные листки. Он всегда удивлялся ее аккуратности, бережности, тщательности, с которыми она обращалась с бумагой, наклеивала ли нужную ему вырезку из газеты или делала разноцветную аппликацию для Вовки. И эти письма она оформила с красивым однообразием: вверху — населенный пупкт адресата, ниже — дата. Письма, которые совершенно некуда было отправлять, лежали аккуратной стопкой, сразу напомнившей ему стопку контрольных сочинений на экзаменах по письменному русскому языку и литературе, — в Наташе все время жила учительница.
Первое письмо было датировано числом, ему особенно памятным, — это был второй день их похода, а для нее — утро или вечер? Ну да, она сразу же решила написать. Он пробежал первые строчки и услышал ее прерывистый, взволнованный голос. Что такое? Почему? Сквозняк, одиночество... Нет, эти ее записи совершенно не были похожи на письма, какие обычно отправляют по почте, — в них жила, волновалась ее душа, в них было то, что не говорят обычно в глаза. Так что же произошло? Неужели она вот так всегда, каждый раз с предчувствием беды, горя, провожала его на лодку? Наташа писала про сигарету, которую он оставил в пепельнице. Кирилл поднял глаза, увидел уже слегка пожелтевший окурок. Ему захотелось его докурить. Да и коробок был, кажется, тот же. Он прикурил, и от первой же затяжки, ожегшей горло чем-то нафталинным, утратившим запах табака, закружилась голова.
О чем же она писала дальше?
Ну ясно, Кутько привез уголь... Оиа никогда не рассказывала о таких мелочах — забывала или считала их незначительными... Право, кому пужно вспоминать о каком-то угле в суматошной праздничной кутерьме послепо-ходных встреч!.. А тут все, до каждой почти «мили» ее береговой жизни, как в вахтенном журнале. Кирилл начал перелистывать письма «с берега», читая не подряд, а на выбор, то, что выхватывал взгляд, как будто обязательно должен был наткнуться на самое главное, сразу разъяснившее бы ему внезапную записку. Одно из писем обратило на себя внимание чужими, латинскими буквами: SOS. Вот уж никогда не предполагал, что На-таша может воспользоваться этим международным сигналом бедствия. Что случилось? Неужели вправду звала на помощь? Да-да, тяжело заболел Вовка. Бедный Вовка!.. Кирилл прочитал это самое мрачное письмо, вернулся на два дня назад... Нет, они никогда не говорили
о том, о чем так просто и беспощадно правдиво рассказывали сейчас записи. Ему всегда казалось, что самое трудное там, у него, в подводном мире, а здесь, что же здесь— всего лишь ожидание, пусть грустное, но все-таки на берегу, рядом с сыном. Но, оказывается, здесь свои шторма, свои штили... Странно, о чем же, если не о том, что написано на этих аккуратно сложенных листках, говорили они раньше, когда он возвращался из «автономок»? Не об этом, нет, не об этом... Тогда о чем же?
И, еще не добравшись до конца «вахтенного журнала», который — он предчувствовал — объяснил бы многое именно на последних страницах, Кирилл подумал, что интересно было бы сопоставить его и ее письма, положить их рядом, так, словно они отвечали друг другу. Он достал из чемоданчика свою «деловую» книгу и начал вырывать из нее страницы, составлять из них тоже как бы отдельные письма. Эти листки, более плотные, отличались от ее, тетрадных, не только размером, но и цветом. И, подбирая их примерно по датам написания, он начал своими как бы перестилать ее письма — одно за другим. У него вдруг появилось ощущение, что он перекладывает не просто листки бумаги, а дни разной жизни.
«Надо бы согреть чаю хотя бы...» — подумал он в начинавшем колотить его ознобе. Но от писем уже нельзя было оторваться. Он плотнее запахнул куртку и стал читать все сначала в том, случайном, но, как ему казалось, последовательном, порядке, в котором письма «с океана» и «с берега» теперь как бы встречались.