Обратный адрес - океан - 19

Поселок Скальный
8    февраля       

                                                  
Дорогой мой!
О чем ты сегодня вспомнил рано-рано утром? У тебя уши горели? А я все утро думала о тебе и старалась через тысячи миль внушить свои мысли.

Мне все кажется, как только ты вернешься из этого похода, сразу все изменится и мы заживем наконец той жизнью, которая должна быть. Но какой — не знаю, только очень и очень хорошей, радостной, праздничной, широкой, красивой! Что нужно для этой жизни? У нас ведь все есть, Кирилл! И любовь, правда? Ты же любишь меня! И вот, оказывается, для счастья мне недостает тебя.
Когда ты возвращаешься... Эти считанные дни, проведенные вместе... Господи, мне даже не верится! Уж не во сне ли это происходит? Открываю глаза — ты рядом! Ты! Вот она поет, искрится перьями — Синяя птица. Потом приходит матрос и уводит тебя... И так пять лет. Уже пять, Кирилл!
А давно ли, давно ли?
Эта тесная и неуютная, как вагонный тамбур, каютка катера. Все поскрипывает и постанывает. Продувает со всех сторон. А я до подбородка натягиваю воротник свитера, пытаясь согреться в своем слишком легкомысленном для этих мест пальто. Помнишь, как мы добирались сюда?
Душой я все еще была в Апрелевке, переживая каждый денек твоего отпуска. Тосты, тосты — сплошная радость веселья, дым коромыслом оттого, что все загаданное исполнилось в срок. Тосты за окончание училища, за молодых, за новую семью, за будущее, за тепло холодного моря и, конечно, за тех, кто в океане! Не в море, а в океане! Это ты под дружные аплодисменты внес тогда поправку в традиционный моряцкий тост. Флот перестал быть морским, флот стал океанским.
В праздничной кутерьме я не успела как следует познакомиться с твоими родителями. Милые стариканы — они не скрывали одобрения, ты выбрал себе достойную! Меня! Я чувствовала себя как дома. Словно давным-давно знала и любила этих ласковых, предупредительных людей, которых могла называть теперь отцом и матерью. Александр Александрович — Сан Саныч — всем своим видом пожилого, умудренного житейским опытом человека излучал такое жизнелюбие и такое почтение, что мне и впрямь хотелось запросто называть его отцом. А Татьяна Сергеевна — прелесть, само материнское внимание, ненавязчивое, естественное, от души. И в то же время какая-то  врожденная  мужественность,  оптимизм,  с  которыми глядят на жизнь женщины, много трудностей повидавшие на своем веку. Эту ее поддержку, это успокоение я ощущала особенно, когда заходила речь о суровых и дальних краях, нас ожидавших.   
Татьяна Сергеевна упрашивала остаться — пожить, погостить, пока ты устроишься и — как она говорила — обогреешь уголок. Она была права. Куда я торопилась?
А ты все отговаривал, возражал, аргументировал. Во-первых, по-твоему, уголок обогревать куда рациональнее вместе — тепла сразу больше. А во-вторых, вдвоем быстрее получим квартиру, потому как с одинокими лейтенантами, пока жена не прыгнула с катера на пирс, играют в одни только «обещалки». Что ж, и ты был по-своему прав!
Потом вагоны, чемоданы... Прибыли! Я до спх пор помню тот автовокзал, твой простуженный голос, грязный снег, чемоданы, неприкаянно стоявшие на мокром, наслеженном. полу. Было еще неизвестно, куда их придется волочить! Никто, кроме всевышнего — отдела кадров, не знал, куда повернет с этого чужого вокзала дорога.
Выяснилось, на лодки! Недалеко. Как будто действительно имело значение — ехать ли нам еще полтыщи километров или твоя служба была на соседней улице.
У меня отлегло от сердца. Слава богу, все самое страшное — неизвестность, дорога, сутолока — оставалось позади.
Помнишь: «Выгружайсь, приехали!» Ты подхватил чемоданы и споткнулся на трапе — не будет пути! Помнишь, Кутько первым нас встретил и его очень смутило мое московское пальтецо. Достал где-то меховую куртку, накинул на плечи. И не куртка, а это внимание, участие согрели меня.
Эта наша лестница-скрипучка... Наконец-то своя «крыша» над головой. Полы блестели невысохшей краской. И я еще помню ее запах. Лампочка без абажура... Господи, я никогда не могла мечтать о такой чудесной комнате на «краю света». Это была наша, наша комната!
И мы остались одни, совсем одни... В одном углу оказалось посуше, и мы начали вить гнездо. Постелили на пол газеты, потом одеяло, казенное флотское твое одеяло, выданное тебе в училище по вещевому аттестату. Смешно!   Выпускников-лейтенантов  экипируют,  как  каких-нибудь ковбоев. Мы составили вместе два стула, накрыли их шинелью, и получилось «с милым рай и в шалаше». Как вкусны были консервы и черствый, еще московской выпечки хлеб! И коньяк в дорожных пластмассовых стаканчиках. «За нас! За тех, кто в морс!» Комната поплыла... Да, это было счастье, Кирилл, дар судьбы.
В нашем «шалаше» было душно. Ночью я откинула шинель и подошла к окну. За окном — темно-темно. Но эта какая-то особая темнота словно искрилась. И сопки были нарисованы по небу тушью. За скалами слышался океан. Поселок Скальный, поселок Скальный... Моя судьба...
Когда это было, Кирилл, когда? И было ли вообще? И никто бы не доказал нам, что было. Мы и сами не поверили бы, если бы не существовало неопровержимого доказательства тех счастливых дней — нашего Вовки. Не календари и не часы обозначают время, а он, наш сын.
Чебурашка, он этого еще не понимает. Сейчас мы пойдем гулять. Мы пойдем но улице и будем думать: а вдруг навстречу ты?

 

• Назад
• Вперед