Бегство из золотой клетки - 7

В Англии вы каждую минуту чувствуете, что живете в центре старой прекрасной культуры. Это приходит с чтением газет, где новости со всего мира освещены с большей объективностью и знанием дела, нежели в Америке. Я сразу же заметила это в сообщениях об СССР: намного меньше эмоциональности, предвзятости и предрассудков. Телевизионные новости отличаются таким же качеством. К сожалению, копировать во всем американские нелучшие стандарты стало уже модой. Даже в доме у Терри Уайта вся комната его дочери была увешана изображениями Снуппи и Микки Мауса, этих «героев» американской «пластиковой культуры», успешно завоевывавших весь мир.

Жизнь в Англии была проще, мы прекрасно обходились без автомобиля, общественный транспорт был вполне удобен. Если он несколько замедлял ход жизни, то это было только к лучшему.

В Лондоне давал концерты Владимир Ашкенази, теперь уже седой пятидесятилетний человек, игравший лучше, чем когда-либо. В кинотеатрах Кембриджа шли отличные фильмы «Шара и пыль» и «Ганди». Во время июльского фестиваля в Кембридже, проводившегося ежегодно, музыканты играли на всех площадях и в переулках, прекрасные камерные ансамбли давали бесплатные концерты во всех университетских церквах. Надо всем царила церковь Королевского колледжа, куда каждый вечер вы могли зайти и погрузиться в вечернюю молитву. Пел прекрасный хор мальчиков и взрослых певцов, звуки улетали ввысь, ласкали эти древние неповторимые стены. Всегда здесь было много студентов и университетских преподавателей; вдохновенные, хорошие, чистые лица вокруг...

А под Рождество здесь всегда поют кэролс — рождественские гимны, которые знает весь западный мир. Неземное пение хора транслируется по радио и передается по телевидению всему миру. Попасть в церковь невозможно — надо стоять в очереди с шести часов утра. Но зато потом все двенадцать дней Рождества звучат по радио прекрасные кэролс, такие жизнеутверждающие, такие радостные...

Я узнала много нового в Англии. Друг Терри Уайта, пастор и по совместительству психолог, дал мне автобиографию Карла Густава Юнга — прекрасную книгу, которую должен прочесть всякий образованный человек. Называлась она «Воспоминания, сны, раздумья». Это был для меня новый мир, совершенно новая дверь, ведущая к глубокому пониманию загадок человеческой души.

Мой друг художник Анджей давал мне читать «Исповедь» Св. Августина и книги современных английских католических монахинь — прекрасные работы, помогающие преодолевать внутренние трудности. Мы много говорили с ним о вере и о христианстве. Как и все остальные мои друзья-католики (чета Джиансиракуза в Калифорнии, Антонино и Адриана Яннер в Швейцарии, сестра Джудит Гарсон в Принстоне), он был точно так же радушен и дружелюбен и всегда принимал меня как дорогого гостя. В маленькой однокомнатной квартирке, где он жил вместе со своей матерью, он сохранил немногие из своих картин — пейзажи, сделанные в Польше, Иране, Израиле, Восточной Англии. Он был нездоров, не работал и этим ужасно удручен. Однако это не мешало ему вникать в наши дела, советовать мне в малейших мелочах. В Англии я наконец решилась на шаг, который привлекал уже много лет...

С Русской церковью на Западе я не чувствовала связи из-за ее раздробленности, из-за вечных политических разногласий между ее различными «юрисдикциями». Каждая церковь Восточного православия была, по существу, маленьким национальным «клубом», свято охранявшим свою этническую обособленность. Для меня же христианство— это всеобъемлющая, всечеловеческая вера, охватывающая все расы и национальности, весь мир. Такой верой было римское католичество. Я поняла и ощутила это с того момента, когда впервые встретилась с католиками в Швейцарии в 1967 году. Вячеслав Иванов, великий русский ученый и поэт, принял католичество именно на этом основании. Многие прогрессивные русские переходили в католичество потому, что оно приближало их к цивилизации Западного мира. В наше время католичество не стыдится бедных, больных, униженных во всем мире, тогда как многие так называемые христианские церкви (особенно в Америке) стали служить только влиятельным богачам и деньгам.

Я долгие годы думала о переходе в католичество, говорила об этом со многими своими друзьями и вот теперь, в Англии, где католичество так сильно, почувствовала, что надо наконец сделать решительный шаг: Анджей познакомил меня с замечательным монсеньёром, служившим тогда в одной лондонской семинарии. Мы долго говорили, и я исповедовалась. «Но вы и так уже там! — повторял Анджей без конца. — Это протестантам труден такой шаг, а для вас, православных, это ведь, по существу, одно и то же!» Я вступила в Римскую церковь 13 декабря 1982 года, в день Св. Лючии.

Я стала ходить рано утром к причастию в церковь Св. Марии и Всех Английских Мучеников в Кембридже. Потом, зимой 1984 года, в холод и ледяной дождь поехала в маленький приют на восточном берегу Англии, в монастырь Святой Марии в Суффолке. Там я провела несколько незабываемых дней. И никогда не забуду этого.

Мне нужна была вера, способная охватить все человечество, весь земной шар, вера без «национальной гордости», без «патриотизма», без «побед» одного народа над другим. Я перечитывала снова и снова «Римский дневник» и другие работы Вячеслава Иванова в его сборнике «Свет вечерний» (1949, Оксфорд) и с удовлетворением чувствовала, что до меня были другие, кто мыслил так же. Это было уже сложившейся, исторически обоснованной традицией. Я только присоединилась к ней. С главой русских католиков в Америке госпожой Б. Извольской меня познакомил профессор Ричард Берджи еще в мои первые годы в США. Я хотела сделать этот шаг во время посещения Америки папой Иоанном Павлом II в 1978 году, настолько сильным было впечатление от его визита. Но священник в Принстоне не пожелал иметь со мной дела. Он чуть ли не смеялся мне в лицо, когда я пришла говорить с ним... Теперь же, в Англии, никто не смеялся надо мной, и я чувствовала себя так хорошо.

Мне только было бесконечно жаль, что моя дочь не захотела перейти в католическую школу — в прекрасную старую школу Пью Холл. Там было так красиво, что, казалось, даже деревья вокруг помогали вдохновению. Девочки были веселыми, монашки — тоже, и повсюду царил дух радостной углубленной работы. Я никак не могла согласиться с серостью квакерской обстановки, с их показной скромностью — мне это казалось борьбой с красотой, пуританским отрицанием ее. А красота создана Богом, это гармония Вселенной, без красоты нет святости жизни...

Но в этом мне пришлось уступить своей упрямой дочери, так как она не захотела расстаться со своей школой.

«Ничего не поделаешь, придется уступить»,—думала я.

Нашу с Ольгой жизнь в Англии в те дни можно было бы назвать в общем приятной. Мы купили маленькую квартирку в Кембридже, и было хорошо пользоваться наконец отоплением и горячей водой. Ольга была к этому времени уже влюблена в свою школу без памяти. Летом мы ездили на небольшие острова, называемые Силли, где жизнь была простой, автомобили не дозволялись, а рыбачьи лодки развозили отдыхающих по небольшим островкам с уединенными пляжами. У нас возник свой круг знакомых, мы привыкли к атмосфере Англии, поначалу казавшейся нам серой, угрюмой и безрадостной.

К Англии нужно привыкнуть, тогда начинаешь видеть ее скрытую красоту и незаметные радости, как те скрытые за высокими кирпичными стенами маленькие садики, где англичане с необычайным вкусом и умением подбирают садовые цветы так, что они выглядят одновременно и ярко, и натурально. В нашей, так называемой Восточной Англии, где еще много земли, ферм, осенней охоты и прекрасного неба, мы повстречали многих интересных людей. И после многолетнего изучения книг индийского философа Кришнамурти я наконец поехала повидать его в его школе в Броквуд-Парке.

У меня был, не скрою, некий мистический страх и волнение перед этой встречей. Что Кришнамурти необычайно чувствительный медиум, любит шутку с посетителями и совершенно не похож в эти минуты на пророка, каким он выглядит (и является) во время своих лекций, я знала. Я все о нем знала, потому что давно прочла все им и о нем написанное. Но я знала также, что в жизни подобные люди носят маску, и то, что вы видите перед собой, есть только лишь внешняя кажимость.

Он сложил руки в индусском приветствии «намастэ», и мне сразу стало легко. Внешне он во многом старался выглядеть «человеком Запада», но, по существу, всегда оставался южноиндийским брамином. По-восточному вежливый до полного самоуничижения, он пригласил меня на прогулку. Этот маленького роста худой, как мощи, человек 88 лет гулял ежедневно несколько часов, и мне нелегко было поспевать за его стремительным шагом. Он помнил одно письмо, которое я написала ему лет десять тому назад, где я обещала «не задавать никаких вопросов, просто сидеть и молча слушать». Он ответил тогда, как ему это понравилось.

Джидду Кришнамурти (11 мая 1895 — 17 февраля 1986) — индийский духовный учитель. Был известным оратором на философские и духовные темы. В их число входили: психологическая революция, природа сознания, медитация, отношения между людьми, достижение позитивных изменений в обществе

К сожалению, западные обычаи требуют беспрестанного разговора. На прогулке он шутил и обнаружил хорошее знакомство с политикой и с положением дел в СССР. Он следил внимательно за этой страной. Я сказала ему, что перевожу его «Дневник» на русский язык и что его проза на русском звучит просто прекрасно — может быть, оттого, что он так много страниц уделяет созерцанию природы, а это — в русской классической литературной традиции.

Я говорила, как мне хочется вновь побывать в Индии, на что он просто сказал: «Предоставьте это мне. Я помогу вам». Я верила, что он хочет мне помочь, но также сознавала вполне ясно, как оторван он от всех практических решений ежедневной жизни. Чтобы он смог мне помочь, нужно было, чтобы члены колоссального Треста, который издавал его книги и владел самим автором, согласились бы с ним. А в этом я совсем не была уверена. Шла какая-то скрытая вражда с индийским обществом Кришнамурти, все еще державшим копирайты его ранних книг. Все это было так далеко от маленького смуглого святого в джинсах и синем свитере, быстро шагавшего по проселку меж полей и звавшего нас всех к миру, любви и полному слиянию с природой. Хотелось забыть о копирайтах и прочем и просто идти вслед за ним, наслаждаясь этими редкими моментами. (Знак копирайта, знак авторского права (©))

Потом, когда мы все собрались в круглой аудитории, он вышел для лекции. Его нельзя было узнать. Какая-то сила наполняла его, глаза стали большими и горячими, голос звенел металлом. Он сидел прямо, вытянувшись, как струна, на жестком стуле со спинкой, и говорил нам — безо всякой тени вежливости и его обычной куртуазности, — какие у нас всех пустые сердца, как мы жадны, как глупы, как бесплодны его усилия вот уже более сорока лет повторять нам, что надо быть честным, искренним, видеть мир «как он есть» и не страшиться «узнать правду самому и для самого себя, одному, не полагаясь на авторитеты».

Посещение Броквуд-Парка было незабываемым. Восьмидесятивосьмилетний Кришнамурти остался в моей памяти более современным человеком, чем многие молодые люди: его мышление принадлежит будущему. Нам трудно угнаться за ним, потому что мы завязли в прошлом... «Освободитесь от прошлого, живите сейчас, в этот момент, теперь!» — повторял он в книгах и лекциях. Но это так трудно! Мы так влюблены в прошлое и в вековую обусловленность нашего мышления. Рецептов «внутреннего мира» Кришнамурти не раздает. Наоборот, то, что он говорит, требует большого усилия, внутренней борьбы, поисков, сражений с совестью, открытости ума и готовности принять свое собственное освобождение.

В девяносто лет он умер, но мы еще веками будем биться над, его призывами: «Не верьте авторитетам. Узнайте сами. Я — не гуру для вас. Я только читаю эту лекцию». Он хотел, чтобы мы отрешились от всех наших идеологий, политики, пропаганды, от всех на свете «измов», от всякой организованной религии, от всех установленных веками и традицией норм поведения. «Тогда, — говорил он, — в вашу жизнь войдет непознаваемое, неведомое, огромное, как облако, горячее, как любовь, и вы пойдете за ним... Но вы должны прийти к этому сами, без жрецов и вождей. Только тогда вы узнаете, как это прекрасно».

Мы еще будем читать и изучать слова этого пророка, поскольку он передавал нам, конечно, не свое собственное слово. Я внесла свою лепту переводом на русский язык его чудесного «Дневника». Но Трест, заведовавший многомиллионными изданиями его книг, не проявил к переводу на русский никакого интереса. Это особенно удивительно, потому что Кришнамурти глубоко интересовался Россией, Советским Союзом и знал, что его там любит интеллигенция, в особенности физики и математики, читающие по-английски. Именно поэтому он принял меня: я говорила ему, как известен он был в СССР еще тридцать лет тому назад, и он был этим очень доволен.

Но над всеми этими и другими интересными встречами, поездками на острова, в Лондон, в Оксфорд, работой над новой книгой и переводом, заботами об устройстве нашей милой маленькой квартиры, посещениями Олиной школы и болтовней с Мэри-Кэйт неотступно стояло одно новое обстоятельство, не присутствовавшее в моей жизни более пятнадцати лет... Голос сына и его рассказы о жизни там, о моей дочери Кате, о внуках. Но главное—голос. И, как маленький ручеек размывает гору и понемногу уносит частицы песка и земли, пока вся гора не рухнет, так этот голос звучал все сильнее и сильнее и начинал постепенно заглушать собою все остальное.

Я сообщала сыну наш новый адрес и телефон при всех наших многочисленных переездах на новые места. Писала я всегда на адрес его медицинского института, куда письма должны были доходить с большей обязательностью, чем личная почта. Сообщила и теперь наш новый адрес в Англии, не надеясь ни на что, так как ответов никогда не поступало. Мою единственную попытку позвонить из Штатов — в 1975 году — пресекла телефонистка в Москве, заявив, что «этот номер не работает». Больше я и не пыталась.

Иосиф Григорьевич Аллилуев (Морозов) (22 мая 1945 — 31 октября 2008, Москва) — советский и российский кардиолог, доктор медицинских наук. Заслуженный деятель науки РСФСР. Работал в Клиническом центре Московской медицинской академии имени И. М. Сеченова. Внук Иосифа Сталина.

И вдруг в нашей мансарде в Кембридже в середине декабря 1982 года раздался звонок. Незнакомый басистый голос сказал по-русски: «Мама, это ты?» — и я обомлела. Потом, испугавшись, что нас сейчас же неминуемо разъединят, начала спешно спрашивать что-то (не помню, что) и сокрушаться, что «голос-то совершенно непохожий, почему твой голос так переменился?», забывая, что через пятнадцать лет изменяется все.

Последовали шутки по поводу моего английского акцента: «А ты разговариваешь по-русски, как иностранная туристка».— что, возможно, было правдой. Я с трудом подбирала русские слова. В ту пору мой английский был на довольно хорошем уровне, а русский был основательно подзабыт.

«Запиши мой телефон и звони мне», — сказал сын, будто я была в Ялте на отдыхе. «А ты уверен, что это возможно?» —осторожно спросила я, совершенно обескураженная и звонком, и его уверенностью, и этим предложением. Телефон я, однако, записала. «Звони, когда хочешь!» — повторял он, понимая мое затруднение.

Я должна была, конечно, понимать, что с приходом Андропова к власти в Кремле возможны были перемены. Уж не одна ли это из них? Я знала своего сына слишком хорошо, чтобы поверить, что он затеял это все от собственной храбрости. Уверенность и спокойствие в его голосе говорили об официальном разрешении общаться нам теперь сравнительно нормальным образом, как общаются многие (но далеко не все) эмигранты и перебежчики со своими родственниками в СССР. Я положила трубку и стала думать.

• Назад
• Вперед