Бегство из золотой клетки - 15

Пастыри духовные

Католикос Грузии провел со мной много времени, беседуя о жизни, смерти и судьбе моего отца. Это неудивительно: пастырю всегда интересно знать, что случается с вероотступником, у него профессиональный интерес к таким делам. Удивительно мне было то, что он уделил столько внимания последним минутам жизни Сталина. Он был почти уверен (если не сказать просто — уверен), что всякий вероотступник в момент кончины возвращается мыслью и чувствами — последним движением своим — к Богу. Он не собирался говорить мне нечто «приятное», нет. Он размышлял для самого себя. Ему надо было понять нечто очень важное для него самого.

«Смотрите, что случилось с ним, когда он оставил Бога и церковь, растившую его для служения почти пятнадцать лет!»—говорил он мне. Я тоже знала — и писала об этом в «Двадцати письмах»,—что опустошение и неверие в человека захватывали его все больше и больше. А после смерти жены и — через несколько лет — смерти его матери, постоянно молившейся за него, он действительно покатился вниз, в пучину ненависти, вызываемую, безусловно, политической борьбой за власть.

«Однако многие годы образования под влиянием церкви не проходят даром, — продолжал Католикос. — Это не проходит бесследно. Глубоко в душе живет тоска по Богу. И я глубоко верю, что последними проблесками сознания он звал Бога. Это случается со всеми ними: под конец они хотят возвратиться назад».

Я рассказывала ему то, о чем уже писала в«Двадцати письмах»,— этот последний жест умирающего, этот суровый взгляд, которым он обвел всех стоявших вокруг, показывая левой рукой с вытянутым указательным пальцем наверх. Это совсем не было обращено «к фотографии на стене»— как интерпретировал позже этот жест Хрущев (или тот, кто писал за Хрущева его официальные «мемуары»). Это был совершенно определенно угрожающий, наказующий жест, с призыванием Бога там, наверху, в свидетели... Поэтому некоторые, стоявшие близко к постели, даже откинулись назад. Это было страшно, непонятно. Потому что после нескольких дней затуманенного сознания оно вдруг на мгновение вернулось и выражалось в глазах. В следующий момент он умер. Патриарх считал, что именно в этом жесте — о котором он раньше не знал, так как книги моей не читал, — и было заключено, по его мнению, доказательство последнего обращения к небу.

Патриарх рассказал мне историю, о которой я ничего до тех пор не знала. Во время второй мировой войны Сталина посетила делегация церкви Грузии во главе с тогдашним Католикосом Каллистратом. Церковь молилась за победу и усиленно собирала средства на оборону. Они не знали, что правительство решило восстановить некоторые права церкви, открыть многие храмы вновь, вызвать из ссылки священников, открыть семинарии: это нужно было для победы, для поднятия духа простых солдат. Ничего не подозревая о таких обширных планах, члены делегации опасались наихудшего. Каково же было их удивление, когда Сталин встретил их чуть ли не с распростертыми объятиями, угощал и задавал вопросы типа: «Скажите, что нужно церкви? Мы все дадим».

Каллистрат возвратился в Грузию потрясенный виденным, потому что он был уверен, что видел перед собой почти что раскаяние, во всяком случае — виноватость. Он рассказывал историю много раз в кругах духовенства. В Грузии были восстановлены церкви, три семинарии, увеличилось обучение молодых священников. Это происходило тогда по всему Союзу. Каллистрату показалось, что он видел перед собой тогда человека, мучимого совестью. Как знать, быть может, неожиданный контакт со старыми учителями вызвал какие-то забытые чувства. И среди духовенства Грузии существовало мнение, что Сталин был человеком, терзаемым чувством вины, — они это воочию увидели во время визита.

Представители духовенства также очень хорошо поняли во время этого визита, что они были нужны, что церковь нужна советскому государству как духовная опора во время жесточайшей войны. Они видели, что руководитель партии хотел, чтобы они поняли это. Мы можем только гадать о том, что происходило тогда в его душе, но духовные пастыри, в особенности такого калибра, его земляки, с которыми он говорил по-грузински (жалуясь, что «забывает язык»), могли увидеть нечто, недоступное обыкновенным партийным бюрократам или атеистам. Они ожидали найти его твердокаменным, суровым воплощением силы, как его рисовали в военные годы, а на самом деле они нашли раздвоенного человека, внезапно обнажившего перед ними душу и буквально желавшего сделать для них все возможное.

Позже Хрущев снова обрушился на церковь в своем левацком коммунизме, закрыл многие семинарии и церкви. У Хрущева не было никаких личных «проблем» с церковью, как говорил мне Католикос. Но он был убежден, что Сталин стал внутренне терзаемым человеком в результате своего отказа от веры. «После его смерти я всегда молился о его душе, — сказал он мне, —так как его душе очень нужна помощь».

Я знала, вернее, догадывалась позже, когда стала взрослой и сама пришла к вере, что у моего отца была сложная душа, противоречивый характер и часто двойственное отношение к жизни. Что его инстинктивно тянуло к чистым душам, каковыми были его первая жена Екатерина Сванидзе, а позже — моя мама Надя Аллилуева. Они были нужны ему. Ему нужна была какая-то опора, и он находил ее в хороших, чистых характерах. Однако они не выдерживали долго возле него и умирали, и тогда он лишался своих «ангелов», и злобные силы одолевали его. Когда я была еще маленькой чистой девочкой, я тоже была ему нужна, он находил возле меня успокоение и утешение, но когда я выросла и стала влюбляться в не приходившихся ему по вкусу людей, он отвернулся от меня.

Светлана с отцом...

В музее Сталина в Гори была одна замечательная фотография 1907 года, на которой совсем еще молодой Сталин (28 лет) стоит возле гроба своей первой жены. Она была так молода и обладала ангельской, чистой красотой даже в смерти. Он стоит, наклонив голову с выражением горя на лице, и черные волосы падают в беспорядке на лоб. Я видела эту фотографию не раз, но директор музея сказал, что они «сняли ее, так как прическа там не в порядке». О, святая глупость! Им нужно было, чтобы он выглядел уже тогда как на монументах—-огромным, толстым, тяжелым, каким он не был даже в старости... Нервное, молодое, худое лицо с растрепанными волосами «не годилось» для экспозиции. Но это было именно то, что увидели в нем годами позже духовные пастыри, и для них это был обнадеживающий знак.

В музее никак не хотели увеличить прекрасную (и единственную) фотографию отца вместе с его матерью, сделанную при последнем посещении ее в 1936 году. Они сидят рядом за столом, очевидно, в ее комнате, и она держит руку на его плече, а у него такое счастливое, такое любящее выражение лица, какого я вообще никогда у него не видела.

Сталин с матерью в 1936-м году...

Его фотографий во время маминых похорон не существует, так как он на похороны не ходил. Не мог. Он был только на прощании, где вдруг так разъярился, что оттолкнул от себя гроб и, круто повернувшись, ушел прочь... Он долгие годы считал мамино самоубийство «предательством». Лишь в официальной биографии, выпущенной в конце 40-х годов, наконец в списке дат и событий была отмечена «смерть Н. С. Аллилуевой, жены и друга И. В. Сталина». До того о ее существовании официально вообще не упоминалось. Очевидно, он наконец «простил» маму за ее «предательство».

В свои последние годы он был невероятно холоден, закрыт ото всех, а также и от меня, погружен в какое-то мрачное молчание. Только с моими детьми лишь за три месяца до смерти он вдруг раскрылся и повеселел.

Дети вели себя, как всякие нормальные внуки, а он вдруг сделался обыкновенным дедушкой, угощавшим их всяческими яствами. Крестьянский сын, он жил всю жизнь только политикой, но ему тоже нужны были какие-то отдушины. Мать занимала в его душе постоянное место и была надежной опорой ему, никогда его не покидавшей. Жены и дети были скорее разочарованием. Внуки могли бы быть утешением, но он не удосужился видеть их всех при жизни. «Грешник, большой грешник,—говорил Патриарх о нем. — Но я вижу его часто во сне, потому что думаю о нем, о таких, как он. Я вижу его потому, что молюсь о нем и могу войти с ним в контакт во сне. Я видел его осенявшим себя крестным знамением».

Я ничего не могла сказать на это Католикосу. Он призывал к любви и прощенью и видел в этом свою миссию в наши жестокие дни. Я не знаю и не могу знать, прав ли он был в своих предположениях. Но я знаю одно: последний момент жизни будет звать каждого из нас к полнейшей честности перед Богом, верим мы в Него или нет. И в этом смысле последний жест моего отца невозможно объяснить, не спекулируя, но многие присутствовавшие видели его, и, возможно, каждый истолковал его по-своему. У церкви, у духовенства и у верующих есть, несомненно, право объяснять явления на основании тех понятий, которые составляют основу веры.

• Назад
• Вперед