Заря над Литвой - 11

Новый, 1940 год я встретил в Риге, где очутился совершенно неожиданно. После демонстрации против фашистского президента Сметоны 11 октября 1939 года за речь, произнесенную в присутствии фашистского пре­зидента Сметоны, я был арестован и сослан в Ди-митравский концлагерь. Там я встретился со своими старыми товарищами, коммунистами-подпольщиками В. Нюнкой и Ш. Майминасом, с которыми довелось сотрудничать на платформе Антифашистского народно­го фронта. В Димитраве же приобрел я и ряд новых друзей, коммунистов К. Диджюлиса, М. Шумаускаса, Б. Баранаускаса, X. Айзинса, Б. Абдульскайте, В. Банайтиса, К. Юнчене-Кучинскене, Г. Глезерите, Б. Гар-байте и многих других. Это были испытанные револю­ционеры, борцы за интересы рабочего класса. За их спи­нами стояли долгие годы пребывания в разных тюрь­мах. Если сложить эти годы воедино, то получились бы сотни лет.

Время, проведенное в Димитравском концлагере, явилось для меня, беспартийного интеллигента, важней­шим жизненным университетом. Однако продолжалось оно сравнительно недолго. Благодаря стараниям ряда писателей, журналистов и общественных деятелей, а может быть, и преследуя цель отвлечь меня от «вред­ного политического влияния», правительство А. Меркиса  в декабре1939 года  решило выпустить меня из Димитравы. Но это не означало освобождения. Мне было . предписано в течение трех суток уехать за границу. Концлагерь был заменен высылкой. Поскольку из всей тогдашней заграницы ближе всего была Латвия, в кото­рой я прожил всю юность, я выбрал Ригу. Встал во­прос о том, получу ли я визу для въезда в Латвию. Через жену я узнал, что посольство Латвии визу выдаст.

Простился с товарищами в Димитраве. Оставил К Диджюлису стихотворение, написанное мною для не­легального вечера заключенных в честь 22-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Так как во время обыска оно могло быть изъято, то я выучил его наизусть, а записал позднее. Напечатано оно было лишь в советское время, а называлось стихо­творение «Накануне Советской Литвы». По памяти же записал я и переведенную мною очень нам полюбившую­ся песню советских комсомольцев времен гражданской войны «Там вдали, за рекой». Ее потом напечатал жур­нал «Мусу яунимас» («Наша молодежь»). Из Димит­равы я поехал в Шяуляй, где повидался с женой и детьми, прибывшими из Каунаса, куда поехать мне бы­ло запрещено.

Поселившись в Риге, я занялся журналистикой, со­трудничал в каунасских литовских газетах. Латвийская газета «Яунакас зиняс», корреспондентом которой я был в течение 12 лет, уволила меня за политические демонстрации против правительства, а также за друже­ственные отзывы о Красной Армии. Я стал искать другую работу. Впрочем, в Риге мне пришлось пробыть недолго. Латвийское посольство в Каунасе выдало визу только на один месяц. Тогда я обратился в министерст­во внутренних дел Латвии с просьбой разрешить даль­нейшее проживание в Латвии, но разрешения не по­лучил.

В один из первых дней января под утро я увидел странный сон. Какой-то человек в форме — не то поч­тальон, не то таможенник — стоит за окном и целится в меня из ружья. Испугавшись, я вскочил... и проснулся. Уже светало. А около 8 часов в дверь постучала хозяй­ка и сказала, что меня спрашивают. Наспех одевшись, вышел в коридор. Там стоял латвийский полицейский. Проверив мою личность, он передал извещение и взял подписку о вручении документа. Извещение было лаконичным: приказывалось в течение 48 часов покинуть Латвию. Я пытался как-то объясниться, обращался в различные учреждения, чтобы хотя бы на несколько дней продлить разрешение на пребывание в стране, пока я выясню свое положение в Литве. Но ответа не последовало. Так меня выслали из Риги, в которой я провел 27 лет своей молодости. Логика проста: если я опасен литовским фашистам, то не могу быть прият­ным и для латвийских.

И вот я еду обратно в Литву, откуда был выслан. Что ждет меня? Может быть, вернут в Димитраву. А может, вышлют еще куда-нибудь. А вдруг разрешат вернуться в Каунас? Думая об ожидающей меня судь­бе, проезжаю границу Литвы. Взяв мой паспорт, погра­ничник поздоровался. Я часто ездил в Латвию, и он, видимо, знал меня. Билет был до Шяуляй. Там я наме­ревался выяснить дальнейшее положение. Однако в Йонишкисе пограничник, возвращая паспорт, сказал: «Мне приказано сообщить, что вы обязаны остаться здесь. Не знаю, что бы это могло означать, но таково распоряжение». Видимо, латвийская полиция известила полицию Литвы о моем выезде. А может быть, узнали из картотеки высланных и задержали для дальнейшего выяснения. Так или иначе, пришлось остановиться в Йонишкисе, где никаких знакомых у меня не было. К счастью, получил комнатку в маленькой гостинице. Был очень удивлен, когда на следующий день пришла не знакомая мне раньше 3. Чепайтене. Узнав, что я очутился в Йонишкисе как политический ссыльный, она предложила мне поселиться у них дома на правах гостя. Позднее я узнал, что 3. Чепайтене и ее муж, бу­дучи прогрессивными людьми, часто опекали преследуе­мых властями политических деятелей.

В Йонишкисе я прожил около месяца. С этим вре­менем связан один мой литературный труд, который считаю немалым достижением. Это перевод известной латышской поэмы «Реквием». До сих пор не могу за­быть необычайного совпадения: в момент, когда я сел за стол, приступая к переводу, по радио передали: «Только что умер автор «Реквиема», известный латыш­ский поэт Вилис Плудонис». Это происшествие еще бо­лее усилило элегическое настроение, созданное самим произведением,  которое выражает чувства автора во время похорон брата. Может быть, поэтому я и перепел длинное стихотворение довольно быстро — за несколько дней, хотя несколькими годами раньше я при первой попытке не смог перевести более двух строф.

В это же время решилась и дальнейшая моя судьба. Ни в Каунасе, ни в его окрестностях жить мне не разре­шили, а предложили выбрать отдаленную сельскую местность. Узнав, что дядя моей хорошей знакомой Ирены Циртаутайте согласен приютить меня в своем хозяйстве в Кедайняйском районе, я сообщил об этом. Министерство внутренних дел разрешило изменить место ссылки с условием, что я буду состоять под надзором полиции. В начале февраля я простился со многими но­выми знакомыми в Йонишкисе и на поезде прибыл в Дотнуву, где встретился со своим новым хозяином Г. Гинейкой. Он возвращался из Вильнюса. Здесь же встретил нескольких вильнюсских рабочих, прибывших в поисках работы. От Дотнувы ехали далее на санях. Стояла морозная зимняя ночь; сильно мело; снег сле­пил глаза. Будто корабль в море, кидало наши сани, и мы перекатывались через сугробы, как через волны. Разговорчивый хозяин делился впечатлениями о Виль­нюсе, а я повторял про себя строфы стихотворения Яниса Райниса:

Пришлось мне уехать

Глубокой зимой

В  край отдаленный,

На двор неродной...

Эти строчки так соответствовали моему тогдашнему настроению! Правда, край, в который я ехал, не был столь уж далек, а хутор Мастаутай вскоре стал мне вовсе не чужим. В городах бушевали политические бури, в разных странах зрели события мирового значе­ния, а мне приходилось жить в деревенской тиши. Что­бы не быть в тягость своему хозяину, я выполнял неко­торые работы по хозяйству, но самые простые, потому что в деревне никогда раньше не жил и сложных вы­полнять не умел. В базарные дни мы ездили в Кракяй. Здесь мне приходилось показываться местной полиции, под чьим надзором я был оставлен.

Свободного времени было у меня много. Пописывал кое-что в газеты, пытаясь заработать для семьи. Был благодарен Б. Жигелису, который предложил мне перевести для издательства «Спаудос фондас» («Фонд печа­ти») книгу И. П. Фролова «Мое знакомство с живот­ными». Иногда мне приходилось ездить на Дотнувский вокзал за гостями хозяев. С прибывшими из Каунаса и Вильнюса всегда было интересно побеседовать о та­мошних настроениях. «Нет, кулаками и нагайками Вильнюс не литванизировать», — высказывался лаконич­но один из прибывших. Он рассказывал о нескончае­мых конфликтах, возникавших из столкновения двух шовинистических групп.

«Дорого стоит нам Вильнюс, — продолжал гость. — Сколько приходится там полиции и армии содержать, сколько безработных и нищих кормить. Годами мы кри­чали: «Мы без Вильнюса не смиримся!» А теперь труд­но уговорить каунасцев переехать в Вильнюс. Если кого из чиновников посылают в Вильнюс, он всеми силами отпирается, особенно если в Каунасе у него домик либо хорошая квартира. Теперь наши «патриоты» выдвинули новый лозунг: «Мы без Каунаса не смиримся!». Гости рассказывали далее об инцидентах в вильнюсских кино­театрах из-за литовской хроники. Как только начинали показывать хронику, поднимались шум, крики и свист. Все кричат: «Долой!» Польские буржуазные национа­листы против литовской хроники, а прогрессивные ли­товцы против фашистского духа хроники и восхваления дряхлого «вождя народа». В результате показ хроники приходилось прекращать.

Сильные стычки происходили в вильнюсских косте­лах, где горячие польские католики не хотят уступить столь же горячим литовским католикам. Как только одни затянут песню по-литовски, тут же другие начи­нают петь по-польски. «Божьи дома» превратились в дома раздора, иногда там пускали в ход и кулаки. Архиепископ Ялбжиковский, один из апостолов буржу­азного шовинизма, называл литовцев оккупантами, языч­никами. Вильнюс кишел нелегальными буржуазно-националистическими организациями, которые выпускали подпольно газеты и листовки. В Вильнюсе действова­ла также тайная радиостанция. Говорили о раскрытии большой подпольной военной организации, об обна­ружении оружейных складов, об арестах сотен лю­дей. Цель организации — вести шпионскую работу против частей Красной Армии, находившихся согласно договору от 10 октября 1939 года в Н. Вильне, Алитусе и Приенай, а также против Литвы; производить акты тер­рора и готовить вооруженное восстание.

Все эти новости перевернули вперх дном спокойное настроение, которое возникало от газетного идилличе­ского изображения положения в столице. Правда, и в печати проскальзывали порой заметки, свидетельство­вавшие о волнениях. О многом говорили органы оппози­ции, покореженные цензурою и с местами, заполненными взамен выброшенного всякой мишурой. Все, о чем рас­сказывали хорошо информированные гости, ясно пока­зывало, как много в Вильнюсе острых и запутанных проблем, которые вряд ли могут быть решены в усло­виях буржуазно-фашистского режима.

Однако неверно было бы думать, что подобные на­строения были присущи всем местным полякам. Мне часто приходилось встречать и совсем других поляков, скажем, рабочих из Вильнюса. Сначала я встречал их в Димитравском концлагере. Туда в ноябре пригнали одну такую группу за участие в политической демон­страции. В Кракяй я познакомился с польскими рабочи­ми, лишившимися работы и приехавшими трудиться по найму у кулаков и помещиков. Особенно близко сошел­ся я с семьей вильнюсского пролетария Катковского, поселившегося в запущенном, полуразвалившемся доме, в самых примитивных условиях. Когда по привычке журналиста я заговорил с ним о политике, Катковский сказал: «Господа — везде господа, и в Польше, и в Лит­ве. Только что они спорили и дрались, как бараны, а вот уже и приятелями стали. А нам, рабочим, нечего делить. Труд — везде труд. Нищенствовали мы в Поль­ше, теперь приходится нищенствовать в Литве». И он и другие польские и литовские пролетарии смотрели больше не на Запад, а на Восток, откуда доносились по радио звуки понятной им речи.

• Назад
• Вперед