Заря над Литвой
- Опубликовано: 15.09.2010, 18:41
- Просмотров: 94017
Содержание материала
Заря над Литвой
Так назвал одну из глав своей книги Юстас Игнович Палецкис , пожалуй самый интеллигентный и интеллектуальный первый "советский" литовский президент (с 1940 года по 1967год)... В своё время это был известный своими либеральными взглядами журналист. И это наверное самые реальные воспоминания событий, которые происходили в "свободной" Литве с 1920 по 1941 годы...
Палецкис (Paleckis) Юстас Игнович (10 (22). 01. 1899 — 26. 01. 1980)
Литовский государственный и общественный деятель, писатель, журналист, Герой Социалистического Труда (1969). Член КПСС с 1940. Родился в семье кузнеца. С 1915 рабочий, затем служащий в Риге, с 1922 учитель. В 1926 директор литовского телеграфного агентства «Эльта» в Каунасе, после фашистского государственного переворота уволен (май 1927). Учился в Каунасском университете (1926—1928), с 1927 на журналистской работе. В 1931 установил связь с подпольем КП Литвы, с 1937 член антифашистского комитета в Каунасе. В 1939 был арестован, заключён в концлагерь. После установления Советской власти в Литве с июня 1940 председатель народного правительства. С августа 1940 по апрель 1967 председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР, в 1941—1966 заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР. В 1966—1970 председатель Совета Национальностей Верховного Совета СССР. С 1955 представитель в Совете Межпарламентского союза, в 1966—1970 первый заместитель председателя Парламентской группы СССР. В 1940—1966 член ЦК и Бюро ЦК КП Литвы. С 1970 персональный пенсионер. Награжден 6 орденами Ленина, орденом Дружбы народов, орденом Отечественной войны 1-й степени и медалями.
Печатался с 1919. Автор многих сборников стихов, очерков, рассказов, воспоминаний, документального романа «Последний царь» (1937—1938) и переводов произведений латышских писателей на литовском языке, публицистических книг и брошюр. В поэзии Палецкиса преобладает гражданская тематика.
Накануне
Того, что вас больше всего пугает, не случится. Смею вас заверить, — несколько таинственно сказал доктор Шенеман, когда мы беседовали с ним о международных делах.
Он ничего к этому не добавил, полагая, что и так все понятно. И, кажется, я действительно понял, хоть и не знал, почему доктор Шенеман, сопровождавший нас в поездке по Германии, так уверен, что я пойму его.
Вероятно, подумал я, он имеет в виду мои намеки по поводу политики Бисмарка. Дело в том, что во время этого путешествия я не раз напоминал и доктору Шенеману, и другому нашему спутнику — полковнику запаса Энгельбрехтену — известные слова «железного канцлера», который предостерегал своих потомков от войны с Россией. Я недостаточно владел немецким, но старался как можно ясней и убедительней доказать, что война, а тем более война с Советским Союзом, будет катастрофой для всего мира, и особенно для самой Германии.
Политическое положение в Европе было чрезвычайно напряженным. Весной 1939 года гитлеровская Германия ликвидировала Чехословакию и отторгла от Литвы Клайпедский край. Ничего хорошего не сулила и приближающаяся осень: ожидались новые осложнения, на сей раз между Германией и Польшей из-за Данцига — Гданьска. Их столкновение неизбежно затронуло бы и соседнюю Литву и другие Прибалтийские государства. Естественно, что обе враждующие стороны заботило, какую позицию в случае вооруженного конфликта займет Прибалтика, особенно Литва — их непосредственный сосед.Очевидно, именно из этих соображений польское правительство и пригласило в июле группу литовских журналистов. Едва эта группа вернулась на родину, как последовало приглашение в Германию. Приглашения были именные. Состав обеих групп был довольно разношерстным, так как в них входили представители прессы различных направлений. Кое-кто из газетчиков участвовал как в первой, так и во второй поездке. В их числе и мне довелось побывать сначала в Польше, а затем в Германии.
Обстановка день ото дня обострялась. Война казалась неизбежной. Трудно было рассчитывать, что в случае столкновения между Германией и Польшей военные действия не распространятся и на другие государства. Гитлер и его приспешники открыто угрожали Советскому Союзу, во все горло орали о необходимости ликвидировать «коммунистическую опасность». Мюнхенский сговор недвусмысленно указывал Гитлеру направление экспансии — на Восток! Но теперь в Москве велись переговоры, которые вроде бы свидетельствовали о том, что Англия и Франция наконец-то осознали опасность агрессивных планов Гитлера и спешат найти общий язык с Советским Союзом. Кто же мог подумать, что политические заправилы панской Польши окажутся настолько близорукими, что не примут помощь, обещанную Советским Союзом на московских переговорах. Не имея достаточной информации, трудно было также предположить, что Франция и Англия будут фактически блефовать на этих переговорах. В те дни казалось, что, развязав войну с Польшей, Гитлер должен будет воевать и с Советским Союзом.
Все это и понуждало меня напомнить немцам известное предупреждение Бисмарка. Вряд ли для сопровождавших нас чиновников могло что-то значить мнение о внешней политике какого-то там литовского журналиста, однако разговор о Бисмарке явно заинтересовал их. Разумеется, как поляки, так и немцы, приглашая литовских журналистов, стремились добиться благоприятного отношения к себе.
Путешествуя по Германии, мы сравнивали здешние впечатления с польскими. И что удивительно, в Польше настроение было воинственное, на каждом шагу ощущалась подготовка к войне. Нас возили там по недавно построенным оружейным заводам. В любом кабаре исполнялись патриотические песни и куплеты, пробуждающие боевой дух. Неподалеку от Варшавы нам показали шумные воинские маневры, в которых принимали уча-стие крупные соединения пехоты и конницы, разыгравшие отражение танковой атаки. Нам сообщили, что подобное зрелище наблюдал и тогдашний командующий литовскойкой армией генерал Раштикис, незадолго до нас побывавший в Польше.
Между тем в Германии нам старательно демонстри-ровали объекты сугубо мирного значения — музеи, промышленные выставки, картинные галереи, катали на пароходах по горным озерам Баварии и по Рейну, повезли на грандиозную выставку цветов, открывшуюся в Штутгарте. Именно здесь, в Штутгарте, мне пришлось выступить на обеде, устроенном в честь нашей делегации. В своей речи я сравнил многонациональную Европу с этой великолепной, красочной выставкой, напомнив старую истину о том, что добрые взаимоотношения между народами надо лелеять так же заботливо, как садовник выращивает цветы, а распри растут сами собой, как сорная трава, их и сеять не надо.
«Плохими хозяевами Европы будут те правительства, которые позволят воинам растоптать это соцветие наций», — сказал я в заключение и провозгласил тост за мир.
Во время поездки я, как и другие журналисты, старался понять, уяснить настроения немецкого народа. Нам довелось говорить со многими людьми в разных местах и при различных обстоятельствах. Я спрашивал, что они думают о международном положении, о возможности войны. Было странно, что все, будто сгово-рившись, отвечали почти в один голос: войны не будет, но Гитлер получит все. Эти слова в устах немцев имели особый смысл после событий последнего времени — нарушения положений Версальского договора о демилитаризации Рейнской области, восстановления военной мощи Германии, аншлюса Австрии, отторжения Судетской области, захвата Чехословакии, занятия Клайпедского края. Все это обошлось без войны, и избалованные успехом немецкие бюргеры делали отсюда вывод, что и в данном случае поляки поупрямятся, поломаются, да и уступят — как ни остер конфликт, но кто же станет воевать из-за какого-то Данцига, если не воевали при захвате целых государств.
Правда, полковник запаса Энгельбрехтен обронил в какой-то связи, что, если появится необходимость, Германия достаточно подготовлена к войне. А когда я заметил одному служащему гостиницы, что за Польшу могут вступиться другие государства, тот напыщенно процитировал в ответ заявление Геринга о необычайной мощи германской авиации, которая всегда сумеет обеспечить неприкосновенность рейха: ни один иностранный самолет не посмеет показаться над Германией.
Был на исходе август 1939 года. Поездка близилась к концу. Перед тем как нам отправляться на берлинский вокзал, доктор Шенеман пригласил нас к себе на чашку чаю. Здесь и состоялся разговор, во время которого он произнес свою многозначительную фразу.
Едва вернувшись в Каунас из этой интересной поездки, мы услыхали новость, которая стала важнейшей по-литической сенсацией: Советский Союз заключил с Германией договор о ненападении. Теперь был понятен смысл таинственных слов доктора Шенемана, сказанных им накануне нашего отъезда. Чиновник германского министерства иностранных дел, он наверняка знал о том, что ведутся переговоры, и даже осмелился слегка приподнять завесу тайны прежде, чем было официально объявлено о новом договоре.
Одновременно стало известно, что прерваны переговоры, проходившие в Москве между Советским Союзом, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой. Во время этих переговоров выяснилось, что западные государства заинтересованы не столько в обуздании Гитлера, серьезном сплочении всех сил перед лицом фашистской агрессии и сохранении мира, сколько в том, чтобы, воспользовавшись проволочкой, натравить Германию на Советский Союз. Польское же правительство, возглавляемое Рыдз-Смиглы и Беком, высокомерно отвергло протянутую Советским Союзом руку помощи, заявив, что не пропустит Красную Армию через свою территорию. В этих условиях Советский Союз пошел на заключение договора, предложенного Германией.
И вот наступило 1 сентября 1939 года. Утром кто-то из журналистской братии позвонил мне по телефону:
— Слушай радио! Война! Гитлер напал на Польшу!
Бросаюсь к радиоприемнику. В эфире слышен картавый лай германского фюрера. Из его длинных разгла-
гольствований ясно одно: началась война Германии против Польши. Гитлеровцы вступили на польскую землю, идут бои.
Перехожу на польские станции — Варшаву, Вильнюс. Передачи полны военной музыки, сообщается о геройских подвигах и победах польской армии, о наступлении и направлении Восточной Пруссии, а заодно о вторжении германской армии в пределы Польши. Но тон сообщений бодрый, напоминающий те горделивые заявления, которые мы слышали этим летом в Польше: тогда нам то и дело твердили, что в случае нападения Германии польская армия быстро дойдет до Берлина.
И жутким диссонансом врываются в эту браваду постоянно повторяющиеся предупреждения о воздушных налетах. Прервав очередную передачу, диктор напряженным голос объявляет:
— Увага! Увага! Надходзи! Надходзи! * — И тут же сообщает координаты населенных пунктов, которые подвергаются налетам германских самолетов.( *Внимание! Внимание! Приближается! Приближается!)
Впоследствии нам и самим довелось пережить немало воздушных тревог, слышать вой падающих с неба бомб, видеть взрывы. Но это «Увага! Надходзи!» навсегда запомнится, как первый вопль ужаса в начавшейся войне.
Кажется, 3 сентября я выступал в местечке Раудондварис на учредительном собрании инициаторов местного отдела Союза Родины, созданного после потери Клайпеды. Говорил о серьезной опасности, которая проявляется уже не только в разговорах, — война приблизилась к границам Литвы; говорил, что все демократические, истинно патриотические силы республики должны сплотиться для борьбы за коренные изменения, за свержение фашистского режима. Помню, в то утро пришло известие о вступлении Англии и Франции в войну с Германией. Об этом я и сообщил собравшимся как о факте перерастания войны из локальной в мировую.
Война катилась стремительной лавиной — на польской земле осуществлялся гитлеровский «блицкриг». Вскоре немцы подошли к Варшаве, но упорная решимость поляков оборонять свою столицу задержала их. По Варшавскому радио звучали боевые кличи, призывы умереть, но не сдаваться. Жителей окруженного города убеждали не бояться танков, давать им смелый отпор, учили уничтожать бронемашины бутылками с горючей смесью. Газеты пестрели сообщениями о геройских оборонительных боях польского войска, о горстке польских солдат, осажденных в Вестерплатском форту под Гдыней, которые отбивались до последнего, о безумных атаках кавалерии на гитлеровские танки, о бегстве в Румынию польских правителей во главе с маршалом Рыдз-Смиглы, президентом Мосцицким, министром иностранных дел Беком...
И вдруг — новое сообщение... 17 сентября Красная Армия выступила в поход для освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии из-под власти рушащейся фашистской Польши, а также с целью обезопасить эти районы от гитлеровского вторжения. Вскоре пришла взволновавшая всех нас весть о вступлении Красной Армии в Вильнюс.
В те дни я все свободное время сидел у радиоприемника. Последнее, что я услышал из папского Вильнюса, был обращенный к божьей матери истошный молебен в каком-то (костеле: «К твоей защите прибегаем...». Пели мужчины и женщины. На том и закончился девятнадцатилетний период вильнюсской жизни, начавшийся захватническим набегом генерала Желиговского.
Через границу в Литву переходили тысячи польских беженцев: буржуазия, офицеры, солдаты. Реакционеры, отъявленные шовинисты, которые рьяно душили, уничтожали все литовское, теперь искали в Литве убежища и спасения. Среди беженцев был редактор монархистской газеты «Слово», известный помещичий идеолог Мацкевич-Цат и многие другие реакционные деятели того же толка. Рассказывали, что некоторые польские офицеры в ответ на предложение сдать оружие перед интернированием прямо на границе пускали себе в лоб пулю.
Война шла рядом, под боком. На литовскую землю падали пылающие самолеты воюющих стран. Разбитые, рассеянные остатки польской армии в разных местах переходили литовскую границу, где их разоружали и пересылали в специальные лагеря для интернированных — в Палангу, Кулаутуву и другие города. Старой Польши уже не было. Собственно, польскую территорию оккупировали немцы, а Советский Союз освободил Западную Украину и Западную Белоруссию, которые были насильственно отторгнуты легионерами Пилсудского в 1919—1920 годах. После девятнадцатилетнего перерыва Литва вновь стала непосредственным соседом Советского Союза, от которого польские империалисты отделили ее в 1920 году Вильнюсским коридором, выполняя задание Антанты о создании пресловутого "барьера".
Литовские политики всполошились. Мне трудно ска-зать, что творилось в кругах правящей партии таути-нинков *, какие настроения господствовали там. Близко сталкиваться мне приходилось с руководящими деятелями партий, официально распущенных, но фактически существовавших и считавшихся оппозиционными. Это были представители ляудининков**, социал-демократов и христианских демократов.
(*Таутиниики (националисты) — литовская реакционная партия фашистского толка, пришедшая к власти в 1926 году после военного переворота.
** Ляудининки (народники) — левоцентристская крестьянская партия, выросшая из партии правых эсеров. До военного переворота 1926 года вместе с социал-демократами находилась у власти.)
Хотя тогда я и не был в руководстве партии ляудининков, однако меня как председателя закрытого, но реально действовавшего, близкого к ляудининкам Союза Молодежи время от времени приглашали на важнейшие совещания.
Одно из таких совещаний состоялось вскоре после того, как Советский Союз приступил к освобождению Западной Украины и Западной Белоруссии. Проходило оно в деревянном домике, стоявшем во дворе типографии «Варпас», на квартире известной общественной деятельницы Ф. Борткявичене. На совещание пришли не только руководители ляудининков, но также представители социал-демократов и христианских демократов. Помню, присутствовали Ф. Борткявичеие, 3. Толюшис, Л. Шмулькштис, В. Лашас, К. Гринюс, Б. Парамскас, министр сельского хозяйства Крикшчюнас, министр юстиции Тамошайтис. Не явился лидер ляудининков М. Слежявичюс, который уже тогда был болен. Христианских демократов представляли Делининкайтис и К. Пакштас, социал-демократов, кажется, С. Кайрис.
До начала совещания, пока не было чужих, кто-то из ляудининков — Крикшчюнас или Толюшис — сказал, что в Каунасе объявился литовский посол в Германии К. Шкирпа: прибыл с какими-то предложениями от Гитлера. Лидер ляудининков М. Слежявичюс, со слов которого это известие было передано, с возмущением называл Шкирпу настоящим гитлеровским агентом, ибо тот утверждал, что единственное спасение для Литвы — тесный контакт с Германией. Предложения эти тогда еще подробно не были известны, но впоследствии выяснилось, что Гитлер открыто предлагал Литве примкнуть к Германии и принять германский протекторат. Гораздо позже мы узнали, что Шкирпа в самом начале войны, еще до выступления Советского Союза, советовал президенту Сметоне, воспользовавшись создавшимся положением, напасть на Польшу и занять Вильнюс. Как известно, в Литве тогда была объявлена частичная мобилизация, которую правительство объясняло необходимостью защитить нейтралитет.
Услышав о предложении Шкирпы, я вспомнил постоянные намеки сопровождавших нас в поездке по Германии немецких чиновников, которые наталкивали на мысль, что для Литвы наступает время осуществить свою мечту о возвращении Вильнюса. Немцы чуть ли не впрямую призывали, в случае войны между Германией и Польшей, напасть на Польшу и занять Вильнюс. Я в таких случаях шутя отвечал: чем предлагать Литве Вильнюс, которого немцы не имеют, пусть они лучше возвратят Клайпеду, которой владеют.
Интересно, что во время пребывания литовских журналистов в Польше нам часто предлагали в случае войны разделить с поляками Восточную Пруссию. Литва-де сможет не только возвратить себе Клайпедский край, но получит также Тильзит и все земли почти до самого Кенигсберга — этот город поляки все же оставят за собой. В Польше я, конечно, говорил: лучше отдайте Вильнюс, который вы держите в своих руках, чем предлагать Клайпеду, которая находится под властью Германии.
Кстати, на приеме литовских журналистов у посла Литвы в Берлине ректор Кенигсбергского университета ярый гитлеровец профессор Герулис вместе со Шкирпой доказывал, что спасение Литвы только в тесном союзе с Германией.
На самом совещании в квартире Ф. Борткявичене, насколько помню, об этом предложении Шкирпы не упоминалось. Ляудининкам было неловко, что Шкирпа, считавшийся близким их партии, зарекомендовал себя как гитлеровский агент.
Вначале на этом совещании состоялся обмен информацией о политическом положении. Оба министра-ляудининка — Крикшчюнас и Тамошайтис, — как всегда, жаловались, что со Сметоной невозможно договориться, так как он игнорирует мнения и предложения министров и все решает диктаторски, единолично. То же самое подтвердили и представители христианских демократов: их министры тоже выполняют в кабинете лишь роль администраторов и из-за сопротивления Сметоны никаких принципиальных решений провести не могут. Все сошлись на том, что положение создалось парадоксальное: ляудининки и христианские демократы после захвата Гитлером Клайпеды согласились послать своих представителей в правительство, а в то же время обе партии — и ляудининков и христианских демократов — по-прежнему считались распущенными.
Замечу, что я как председатель закрытого Союза Молодежи несколько раз ходил к министру внутренних дел Скучасу за разрешением возобновить деятельность нашей организации. Скучас всякий раз пускался в длинные разговоры, выдвигая всевозможные аргументы против легализации союза. В последний же мой приход ом прямо заявил, что разрешения не даст: поскольку я сочувствую большевикам, легализованный Союз Молодежи станет ширмой для коммунистической деятельности. В довершение Скучас стал попрекать меня, что, издав книгу «СССР собственными глазами» и опубликовав ряд статей о Советском Союзе, я использовал печать для коммунистической пропаганды. Он-де несколько лет был в Москве военным атташе Литвы и хорошо знает советскую жизнь, а я, мол, пробыл там слишком мало и поэтому идеализирую цели коммунизма и положение в России.
В общем, информация по внутренним вопросам на совещании вылилась в сплошные жалобы на то, что опасность велика, а в стране настоящее политическое болото. Горстка таутининков стоит у кормила государства, а Сметона рассматривает Литву как свое поместье.
Ляудининки и христианские демократы, входя в правительство, рассчитывали, что смогут расширить свое влияние и постепенно, мирным путем ликвидируют режим диктатуры, восстановят парламентарную демократию. Сначала на некоторое время стало как будто посвободнее: состоялись многочисленные собрания, митинги, повеяло «политической весной». Но продолжалось это недолго. По мере роста оппозиционных настроений власти начали все больше и больше ущемлять свободу собраний. Ляудининки и христианские демократы очутились в глупейшем положении: они были и в правительстве и считали себя оппозиционерами... Смето-на не признавал никакой «коалиции» и смотрел на вошедших в правительство министров из ляудининков и христианских демократов не как на представителей партий, а как на лиц, призванных поддержать его политику.
Время было сложное, кругом бушевала война. Однако Сметона уже пережил всякое, видел много опасностей, справился с неоднократными попытками переворотов и устоял, несмотря на все. Не было сомнения, что и на сей раз он останется вереи своему правилу: дорвавшись до власти, добром ее не упускать. Столько лет он стремился к этой власти, с таким трудом ее добился, теперь ни за что из рук не выпустит.
Присутствовавшие на совещании и лидеры партий и министры отлично понимали это. Поэтому не получило поддержки чье-то предложение направить к Сметоне делегацию и попытаться убедить его, что перед лицом внешней опасности необходимо сплотить все силы страны па демократической основе. Сметона был непоколебим в своем упрямстве, и все знали, что делегация получит от него единственный ответ: чем больше опасность, тем теснее необходимо сплотиться вокруг правительства, поддерживать и укреплять авторитет «вождя», продемонстрировав единство и согласие. Сметона не наивен, он понимает, что если сегодня оппозиции удастся ослабить его силу, то завтра она потребует его отставки, а послезавтра может объявить преступником, нарушителем конституции, как часто говорилось в прокламациях, и посадить за решетку.
Выходило, что в области внутренней политики собравшимся здесь лидерам трех крупнейших партий не оставалось ничего другого, как только вздыхать и жаловаться.
О положении в Вильнюсе было известно лишь то, что сообщали газеты. Красная Армия вошла в город, не встретив сопротивления. В Вильнюсе проходили митинги, на которых ораторы радостно приветствовали освобождение. То, что на этих митингах не говорили о Литве, считалось плохим признаком. Делали вывод, что Вильнюс якобы будет отнесен к Западной Белоруссии, и только. Ничего более конкретного по этому поводу не было сказано, ибо не было никаких сведений.
С неожиданным предложением выступил К. Пакштас. Надо приготовиться ко всему, заявил он, так как трудно допустить, что в нынешней ситуации Литва сумеет сохранить нейтралитет и остаться в стороне от каких бы то ни было перемен. Речь идет не только о том или ином правительстве, но и о самой судьбе государства. Во время таких событий никто не может поручиться за будущее. Если война расширится, Литва может быть вообще ликвидирована как самостоятельное государство. Поэтому, мол, необходимо готовиться к грядущей борьбе за ее восстановление. Для этого следует перевести за границу из государственной казны крупные суммы, которыми и могло бы воспользоваться правительство, очутившись в эмиграции.
Я слушал и удивлялся всей этой неразберихе и бессилию так называемой оппозиции. Мне казалось непростительным отказываться от активных действий, довольствуясь констатацией того печального факта, что положение постыдное и безнадежное. Поэтому, когда совещание уже подходило к концу, я взял слово и сказал, что создавшаяся обстановка требует решительных шагов от всех, кто действительно озабочен судьбой Литвы. Подчеркнув, что позорно сидеть сложа руки и подпирать фашистский режим в то время, как возмущение этим режимом охватывает широчайшие массы, я предложил выдвинуть программу борьбы за демократическую Литву, за Литву подлинно народную.
Меня выслушали с большим напряжением, но отвечать никто не стал. Только деятель ляудининков, адвокат Л. Шмулькштис, отметил, что высказанные мною мысли заслуживают внимания, и предложил мне создать проект такой программы. Никто ему не возражал. На этом собрание политических деятелей оппозиции закончилось.
Я взялся за дело и формулировал статьи программы с таким подъемом и воодушевлением, будто писал стихи. Мне никогда прежде не приходилось составлять подобные документы, да и посоветоваться тогда было не с кем. Помню, что я отталкивался от главной идеи, которая была сформулирована в декларации антифашистского Народного фронта и в самом названии нового литовского государства:
«Литовская Трудовая Свободная Республика».
Когда я работал над первым вариантом своих воспоминаний, у меня не было текста этой программы, я помнил лишь некоторые ее основные положения. Несколько лет назад С. Атамукас, разыскивая в государственном архиве материалы для своей книги, обнаружил этот документ и передал его мне. Оказалось, он был включен в бюллетень департамента безопасности от 12 октября 1939 года, составленный уже после моего ареста. Там он фигурирует как «Речь журналиста Палецкиса», хотя в действительности то была программа, содержание которой таково:
Основные положения о создании Литовской Демократической Республики
В течение 13 лет насильственно созданного, основанного на принципах вождизма и служащего узким интересам диктаторского режима события в Литве развиваются по губительному для прогресса народа и государства пути. Права народа попраны, поэтому у граждан возникает опасное разочарование в самом государстве, которое вместо того, чтобы поощрять законность, творческий энтузиазм и рост культуры широких масс, превратилось в царство беззакония, самоуправства и стало на службу эгоистическим интересам узкой кучки. Литва строилась на основе демократической народной республики, за которую боролись и отдали свои жизни лучшие сыны народа. Эти основы закрепил Учредительный Сейм. После того как диктатура силой попрала основы демократии, Литва оказалась в плену вождизма и превратилась в панскую республику по худшему примеру рухнувшей Польши.
Приглашение после потери Клайпеды в «консолидационное правительство нескольких представителей оппозиции ничего не могло изменить в системе диктаторского режима. Об этот режим, об интриги таутининков и личную диктатуру разбивались все попытки хотя бы в какой-то мере реформировать, изменить течение жизни в Литве. Такое положение подорвало и то доверие, которое широкие народные массы оказали этому прави-тельству после его создания. Общественность ждала существенного изменения строя, а не смены лиц, стоящих у власти.
В эти дни, когда надвигаются серьезные события, пришел последний срок для того, чтобы в корне изменить порочный, душащий всякое творчество, чуждый духу литовского народа, противный интересам страны строй, отталкивающий народ от государства. Для реорганизации государства и создания нового строя выдвигаются следующие основные положения:
1. Литва провозглашается Литовской Свободной Трудовой Республикой, главные задачи которой состоят в сохранении независимости страны, народной слободы и полноправия, а также в подъеме культурного уровня и материального благосостояния широких народных масс. На выполнение этих задач в первую очередь и должны быть направлены все усилия и средства государства.
2. Из верных борцов за права народа создается Народное Правительство Республики, получающее всю полноту власти согласно действующей конституции, принципы которой должны быть направлены на защиту интересов народа. Глава правительства исполняет обязанности президента Республики.
3 В интересах народа Народному Правительству предоставляются чрезвычайные полномочия для решения основных задач, стоящих перед Республикой, изменения строя и охраны народной власти от любых посягательств.
4. Нынешний сейм распускается. Для помощи правительству в его работе, поддержания контакта правительства с народом, контроля за деятельностью правительства и обсуждения законопроектов образуется Народный Совет Литвы, в который входят представители различных течений, национальностей и профессий. Местные самоуправления реорганизуются в порядке, установленном Народным Правительством.
5. Поскольку печальный опыт 1926 года показал, что демократические свободы могут быть использованы и предателями народных интересов, во имя блага народа объявляется ограничение прав врагов народных интересов. В рамках блага народа предоставляется свобода печати, собраний, обществ и личности, чтобы открыть народу глаза, на состояние, в котором его насильственно держали 13 лет, объяснить гражданам их права и обязанности и разоблачить ложь, которую распространяли враги народа.
6. Объявляется всеобщая амнистия политическим заключенным и политическим эмигрантам. Совершенные таутининками беззакония и несправедливости исправляются. Вредные интересам народа законы, изданные за годы правления таутининков, подлежат пересмотру. Преступления и акты произвола, имевшие место при режиме таутининков, расследуются, и виновные предаются суду. Назначенные партией таутининков должностные лица как активные пособники режима насилия объявляются врагами народа и подвергаются строгому надзору, дабы впредь они не могли вредить новому строю народной власти.
7. После того, как будет проведена подготовительная работа и положение о выборах изменено так, чтобы оно стало демократичным, а также, чтобы враги народа не смогли проникнуть в органы власти, объявляются новые выборы местных самоуправлений, сейма и президента Республики. Новый сейм изменит конституцию в таком направлении, чтобы она соответствовала идее Литовской Трудовой Республики и обеспечила прочный строй, который станет служить интересам народа.
8. Армия должна быть подготовлена так, чтобы стать верным и сознательным защитником Литовской Трудовой Республики. Литовский союз стрелков реорганизуется, чтобы он верно стоял на страже власти народа.
9. В международной политике Литва будет поддерживать хорошие, мирные отношения со всеми государствами и соседями, а с великим государством СССР сохранять традиционные отношения сердечности и взаимного доверия, лояльно и честно выполняя все заключенные договоры.
10. Все честные граждане, которые полны решимости воодушевлением трудиться на благо литовского народа в свободной Литве, призываются, независимо от их положения, политических убеждений, а также нацио-нальных и религиозных различий, к великой созидательной работе. Цель этой работы—внести в жизнь нашего народа и государства новые идеи, дух возрождения, по-строить на развалинах проклятой диктатуры новую, прогрессивную Литву, подлинно Свободную Трудовую Республику.
Помню, с положениями этой программы я ознакомил некоторых близких друзей и деятелей Народного фронта и ждал нового совещания руководителей политических партий, чтобы огласить программу, но так и не дождался. Чувствовалось, что главари ляудининков, догадываясь о моих связях с коммунистами, не доверяют мне. В воззваниях Народного фронта фигурировала входивший и него группа левых ляудининков, и не так уж трудно было предположить, что я состою в этой группе. Тем более что контакт закрытого Союза Молодежи и редактируемого П. Кежинайтисом и мною журнала «Мусу Яунимас» («Наша молодость») с комсомолом и коммунистами осуществлялся давно, и вряд ли партийная верхушка ляудининков не знала того, о чем знал Скучас. И почувствовал, что руководители ляудининков избегают меня.
В то время я работал корреспондентом выходившей и Риге латышской газеты «Яунакас Зиняс» и часто передавал туда сообщения о событиях в Вильнюсе. В этих корреспонденциях, написанных по материалам литовской печати, а также по свидетельствам людей, приезжав-тих из Вильнюса, я старался рассказать о том, как хорошо обращаются солдаты и командиры Красной Армии с местными жителями, и о том, как рады литовцы своему освобождению. После одной из таких заметок, в которой я писал, что население Вильнюса хорошо отзывается о вежливости и большой дисциплинированности воинов Красной Армии, раздался звонок из Риги. Редактор «Яунакас Зиняс» Я. Беньяминьш настойчиво интересовался, откуда я почерпнул сведения о Красной Армии, действительно ли об этом сообщалось в литовской печати. В ответ я несколько раз повторил, что все это было опубликовано в газете «Летувос Жиниос». Тогда редактор потребовал назвать номер «Летувос Жиниос», по материалам которого подготовлена корреспонденция.
Впоследствии я выяснил, почему волновался Я. Беньяминьш. Оказывается, на мои корреспонденции и телефонные сообщения обратило внимание министерство иностранных дел Латвии. На «Яунакас Зиняс» посыпались упреки в том, что она, восхваляя Красную Армию, распространяет большевистскую пропаганду. Не мудрено, что редактор газеты Я. Беньяминьш нервничал. В Латвии фашистские власти ввели для прессы режим еще более строгий, чем в Литве. Были попросту закрыты все оппозиционные издания, оставались лишь угодные властям. Не тронули только «Яунакас Зиняс», которая в свое время придерживалась либерального направления. По-видимому, приняли во внимание огромный в условиях Латвии тираж этой газеты — около 200 тысяч экземпляров. «Яунакас Зиняс» была частным органом. Принадлежала она дельцам Беньяминьшам, не связанным ни с одной политической партией, так что правящей группе во главе с президентом Ульмаиисом было выгодно использовать влияние этой газеты для поддержки своей позиции. Дав обещание быть лояльным по отношению к линии правительства, издатель «Яунакас Зиняс» не имел возможности сваливать ответственность на цензора и сам отвечал за содержание своей газеты. Поэтому опубликование сообщений, в которых с уважением говорилось о Красной Армии, грозило издателям большими неприятностями, вплоть до закрытия газеты.
В «Яунакас Зиняс» я сотрудничал с 1927 года, когда, вскоре после фашистского переворота, меня уволили из Литовского Телеграфного Агентства («Эльта»). Пока в Латвии еще существовала парламентарная демократия, я мог в своих корреспонденциях и даже информациях, направляемых в «Яунакас Зиняс», разоблачать деяния фашистского правительства Литвы. После происшедшего в Латвии в 1934 году переворота стало труднее, но все же иной раз представлялась возможность опубликовать в этой рижской газете сведения о некоторых скандальных сенсациях политической жизни в Литве.
Однако просуществовать только на заработок в «Яунакас Зиняс» я не мог и начал сотрудничать в газете «Лайкас» («Время»), издателем и редактором которой был Г.Блазас. Время от времени я публиковал статьи, очерки и в «Летувос Жиниос», но как-то не мог прижиться в этом органе ляудининков.
Г. Блазаса я знал с давних пор. Он казался человеком довольно прогрессивным, настроенным против фашизма. По его приглашению я и стал работать в «Лайкас». Тем более что в ее редакцию пришел А. Гузявичюс, а среди сотрудников был Анупрас Мацявичюс — обоих я знал как людей левых взглядов. Приличным человеком выглядел тогда и Ю. Лямбергас; он лишь недавно вышел из тюрьмы, куда его бросили на несколько лет за участие в революционном движении. Но впоследствии Лямбергас как-то неожиданно отдалился от нас, а затем встал на путь ренегата Б. Райлы — начал подвизаться в охранке.
Работать в газете приходилось большей частью по вечерам и ночам, так как «Лайкас» выходила утром. Зато были в этой газете и свои плюсы: никто, в том числе и сам Блазас, не мешал печатать на ее страницах материалы, содержащие прогрессивные тенденции — насколько это, конечно, было возможно в условиях цен-зуры. Иногда А. Мацявичюс публиковал материалы, полезные для рабочего движения. Он, так же как и А. Гузявичюс, был коммунистом. Правда, в то время я не мог об этом знать наверняка: сами они мне ничего не говорили, а спрашивать было по меньшей мере неблагоразумно. Однако я понимал, что они коммунисты.
Занимался я и общественной работой. Меня избрали председателем Общества квартиросъемщиков. Это общество служило отличной маскировкой для прогрессивной, по сути дела коммунистической, деятельности. Среди наших активистов были коммунисты Нарвидайте, Мейгелис, Руткаускайте, сочувствующий коммунистам социал-демократ Жукаускас. Забавно, что правление общества квартиросъемщиков помещалось некоторое время как раз напротив президентского дворца. Впоследствии мы перебрались в здание возле университетской библиотеки на улице Кауко.
Общество квартиросъемщиков действовало довольно широко и активно, так как жилищная проблема в Каунасе была очень острой: квартирная плата там была одной из самых высоких в "Европе. Мы же старались общественное недовольство направить против фашистского режима и буржуазного строя. Собрания общества проходили всегда бурно и были нацелены против эксплуататорской политики домовладельцев и властей, поддерживающих капиталистов. На одном из собраний общества я выступил с докладом о квартирных делах. Заодно высказался о политическом положении, коснулся международных вопросов, войны в Абиссинии и Испании, угрозы мировой войны, опасности фашизма, а также внутренних дел Литвы. Слушатели бурно одобрили доклад, проявив явно антифашистские настроения.
Участвовал я и в деятельности общества литовско-советской дружбы, которое официально называлось «Литовское общество по изучению культуры народов СССР». Председателем общества был профессор В. Креве-Мицкявичюс, а меня избрали его заместителем. Если прежде это общество занималось только пропагандой советской культуры — устраивало выставки советской книги, графики, фотографии и так далее,—то теперь у его членов появился интерес к политике. Помню одно из заседаний правления; состоялось оно на квартире секретаря общества Л. Шмулькштнса в сентябре 1939 года — после освобождения Красной Армией Вильнюса. Обсуждались не текущие дела общества, а положение, сложившееся в результате военных событий в этом районе Европы. Звучали голоса, что в то время, когда вокруг такие перемены, в Литве все идет по-старому — фашистский режим остается неизменным. Особенно активно возмущался В. Креве-Мицкявичюс; он и предложил поговорить обо всем этом с послом Советского Союза Н. Поздняковым.
И вот на следующий день В. Креве-Мицкявичюс, Л. Гира (или Л. Шмулькштис, хорошо не помню) и я отправились к Н. Позднякову. Говорил в основном В. Креве-Мицкявичюс. Он прямо заявил, что надо просить Правительство Советского Союза помочь литовскому народу избавиться от фашизма, тем более что Восточная Литва с Вильнюсом уже освобождена. Я сказал о том, что при нынешней ситуации можно устранить фашизм и изнутри и уже тогда наладить новые отно-шения с Советским Союзом, который в случае нужды пришел бы к нам на помощь. Н. Поздняков выслушал наши суждения и заметил, что вильнюсская проблема приобретает сейчас новые формы. К этому он добавил, что пока не имеет никаких указании от своего правительства. Уже тогда у меня возникли мысли о том, что следовало бы в Вильнюсе создать новый строй, народно-демократическую республику, идея которой нашла бы живую поддержку в Литве. Таким образом, возвращение Вильнюса совпало бы и с ликвидацией фашизма.
Само собой разумеется, что оживилась и деятельность антифашистского Народного фронта. Я все чаще встречался с представителями компартии М. Мешкаускене и Ш. Майминасом, которые бывали у меня дома (я жил на улице Пародос, № 10). Мы договаривались о печатании газеты Народного фронта в настоящей типографии. До этого мы с М. Мешкаускене, Ю. Вайшно-расом и другими товарищами издавали отпечатанную на ротаторе газету «И Пагалба» («На помощь»), которая была органом нелегальной организации народной помощи. Кстати, «И Пагалба» некоторое время печаталась на квартире бывшего президента доктора К. Гринюса; там же проходили иногда и заседания Комитета народной помощи: жена К. Гринюса была членом Комитета и помогала печатать газету.
Поскольку речь шла об издании более внушительного печатного органа Народного фронта, требовалось найти подходящую типографию. С этой целью я начал осторожные переговоры с Адомавичюсом — владельцем небольшой типографии, в которой раньше печатал журнал «Лайко Жодис». Адомавичюса я знал как человека смелого, готового пойти на риск ради такого дела. И действительно, не успел я сказать и двух слов, как он все понял и сам заговорил о том, что необходимо издавать «газету без цензуры». Тут же, не раздумывая, Адомавичюс согласился нелегально печатать такую свободную газету.
Вскоре у меня на квартире состоялось совещание, на котором было принято решение издавать газету «За права народа». Присутствовали на этом совещании М. Мешкаускене, М. Гедвилас и, кажется, А. Жукаускас. Как впоследствии рассказывали участвовавшие в создании этой газеты коммунисты, Центральный Комитет компартии одобрил и поддержал наш замысел. Однако в дальнейшем из-за событий, о которых я расскажу позже, мне не пришлось участвовать в издании газеты. Недавно я вспомнил еще один эпизод, связанный с теми днями. Г. Блазас задумал съездить в Вильнюс, посмотреть, что там делается. Очевидно, с ведома властей, он легко перешел демаркационную линию, которая отделяла теперь Литву от Вильнюсского края, где стояла Красная Армия. Вернулся Блазас раздраженный. От его «либерализма» не осталось и следа. Картины жизни без капиталистов и помещиков привели его в ярость. Подробностей уже не помню, но в памяти хорошо сохранился сделанный им вывод: «Должен прийти Гитлер! Без него не будет порядка!»
Мы с Гузявичюсом страшно возмущались, но сколько ни спорили, Блазас упорно стоял на своем. Пройдет несколько лет, и Блазас будет сотрудничать с гитлеровскими оккупантами, а потом убежит с ними на Запад...
От сотрудников «Летувос Жиниос» я узнал, что 7 или 8 октября должен был состояться негласный съезд ляудининков. Однако приглашения на съезд я не получил. Было ясно: мне не доверяют; возможно, и Скучас потребовал не допускать меня. Съезд проходил под видом собрания акционеров издательства «Варпас», хотя его созыв несомненно был согласован с министром внутренних дел.
Поскольку момент был чрезвычайно важный, я решил все же пойти на съезд. Но сперва отправился к доктору К. Гринюсу и изложил ему свои мысли о том, что необходимо действовать самым активным образом и использовать сложившуюся ситуацию для свержения фашизма. Гринюс не спорил со мной, он лишь сказал, что не видит конкретных сил, на которые можно было бы опереться в этой борьбе.
— Надо обратиться к народу, — воскликнул я, — и дать ему боевую программу действий!
Как бы там ни было, Гринюс согласился, что я должен присутствовать на съезде ляудининков. Он, кстати, был немало удивлен, что меня, председателя Союза молодежи, не пригласили на съезд.
И вот мы с К. Гринюсом на съезде. Никто не удивился, увидев меня, никто не возразил против моего присутствия. Председательствовал адвокат 3. Толюшис. Польше всего запомнилось мне выступление тогдашнего министра сельского хозяйства Крикшчюнаса. Он обрисовал трудности, с которыми сталкиваются министры оппозиции: попав в правительство, они бессильны сделать что-либо вопреки Сметоне. Но самым важным было другое: Крикшчюнас сообщил, что в Москве проходят переговоры о передаче Литве Вильнюса. Окончательное решение задерживается лишь из-за вопроса о советских военных базах, которые правительство Советского Союза, озабоченное безопасностью своих и литовских границ в случае возможного расширения войны, предложило создать в Литве.
Эта весть необычайно обрадовала всех.
— Нам возвращают Вильнюс! Вильнюс снова наш! — взволнованно повторяли участники съезда, в основном представители деревни.
Съезд был посвящен обсуждению актуальных задач в свете сложной международной обстановки, но проходил он как-то вяло, шаблонно. И только сообщение о передаче Вильнюса оживило присутствующих.
Видя, что этот короткий съезд-совещание идет к концу, я попросил слова и стал с жаром доказывать, что обстановка требует немедленно покончить с фашизмом в Литве, что нельзя мириться с таким положением, когда ляудининки, послав в правительство своих министров, помогают укреплять фашистский строй и обманывать народ.
Раздались аплодисменты. Это еще больше ободрило меня, я заявил, что для борьбы с фашизмом необходима четкая антифашистская программа, и предложил обсудить ее. Затем прочел программу создания Литовской Свободной Трудовой Республики, также вызвавшую горячее одобрение и аплодисменты.
Но тут вскочила взволнованная Ф. Борткявичене и стала нервно кричать, что изложенная мною программа— это программа большевиков и она протестует против предложений, проникнутых коммунистическим духом, которым я заражен. К. Гринюс вполголоса повторял: «Какими силами? Где эти силы?» Председательствующий 3. Толюшис успокаивал разбушевавшуюся старушку Борткявичене, призывая ее не горячиться, поскольку, как он полагает, я говорил искренне, исходя из собственных убеждений и озабоченности судьбой народа.
Утром 11 октября 1939 года я вряд ли думал, что начинается день, которому суждено сыграть такую значительную роль. Мысли мои наверняка были заняты важнейшим событием, которое всех волновало: как раз накануне в Москве был подписан договор о передаче Вильнюса Литве. Сбылась многолетняя мечта литовского народа! Жаль, что это не случилось на день раньше, 9 октября, когда в Литве обычно отмечали траурную годовщину потери древней столицы. Громадные заголовки утренних газет сообщали радостную новость. И наверняка я возмущался похвальбой органа таутин-ин-ков «Летувос Айдас», утверждавшего, что Вильнюс обретен лишь благодаря «мудрой политике вождя народа» Сметоны и его правительства. Было ясно, что таутининки постараются извлечь из возвращения Вильнюса максимальную выгоду для поддержки своего режима, использовав этот факт для дальнейшего обмана масс.
В газетах сообщалось, что в полдень перед зданием Военного музея состоится манифестация в честь возвращения Вильнюса. Не мог я не подумать о том, что , было бы гораздо правильнее провести манифестацию благодарности перед посольством Советского Союза, и о том, как мне самому откликнуться на эти большие события.
В это время ко мне пришла уполномоченная ЦК компартии Литвы М. Мешкаускене. Она также радостно переживала возвращение Вильнюса. Разговор у нас зашел о том, как лучше использовать это событие для антифашистской борьбы. М. Мешкаускене, выполняя указание ЦК КП Литвы, предложила мне как вице-председателю Литовского общества культурной связи с СССР выступить перед микрофоном на митинге у Военного музея. Я должен был, подчеркнув благородный шаг Советского Союза, высказаться за прогресс и демократию, а затем призвать демонстрантов пойти к советскому посольству и передать благодарность Правительству СССР, ибо националистические главари организации «Освобождение Вильнюса» этого не сделают.
М. Мешкаускене добавила, что среди демонстрантов будет немало людей, которые меня поддержат, и ушла — ей надо было предупредить других товарищей.
Теперь я знал, что нужно делать. Мысли роем кружились в голове. Естественно, захотелось связать предстоящее мне выступление с программой создания повой Литвы. Но дадут ли слово мне, крайнему противнику правительства таутининков? Единственное, на что я надеялся, — это на свое личное знакомство с организаторами манифестации, на то, что некоторые из них поддержат меня. Хотя порядок выступлений заранее подготовлен и согласован, я все равно пробьюсь к микрофону, надо только попасть на трибуну, думал я. Все-таки устроителям будет неудобно лишить слова представителя Общества дружбы с Советским Союзом.
С такими мыслями я готовился идти к Военному музею. Но из дому выйти не успел: ко мне пришел Л. Шмулькштис. Оказывается, В. Креве-Мицкявичюс болен, а поэтому я, как вице-председатель литовско-советского общества, должен вместо него нанести визит послу Советского Союза, чтобы выразить благодарность за передачу Вильнюса Литве.
Я стал отказываться, объяснять, но Шмулькштис заверил, что я еще успею к Военному музею, так как в посольстве мы долго не задержимся.
В советское посольство мы явились со Шмулькштисом и профессором Йонинасом. Нас принял секретарь посольства Ф. Молочков, так как посол Н. Поздняков еще не вернулся из Москвы, где принимал участие в переговорах о заключении договора.
Едва поздоровавшись, я с места в карьер начал свою речь, которую поспешно написал на машинке перед уходом из дому. Содержание ее я полностью теперь забыл, но недавно вместе с текстом программы создания новой Литвы получил от Лтамукаса и текст этой речи, которую он также обнаружил в архиве среди донесений охранки.
Позволю себе привести здесь эту речь в несколько сокращенном виде:
Глубокоуважаемый Федор Федорович!
Разрешите мне от имени «Литовского общества по изучению культуры народов СССР» и его правления, а также от имени нашего председателя профессора В. Креве-Мицкявичюса и всего активного крыладружественной Советскому Союзу литовской общественности сердечно поблагодарить в вашем лице Правительство великого Советского Союза за глубокое бескорыстное понимание и уважение интересов литовского народа, проявившееся в договоре о взаимопомощи и в передаче Литве Вильнюса и Вильнюсского края. В этом акте воплощаются многолетние чаяния литовского народа, который рассматривает Вильнюс как колыбель национальной свободы и возрождения. Мы всегда с надеждой смотрели на Советский Союз, твердо веря, что судьба Вильнюса будет решена в соответствии со справедливостью и благом народов. Это доверие полностью оправдалось, и Советский Союз, мирным путем завоевывающий сердца народов, еще больше укрепил глубокие дружеские чувства литовского народа к Стране Советов. Вильнюс становится прекрасным мостом дружбы между литовским народом и народами СССР.
Мы от души благодарим героическую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию и ее командующего маршала Ворошилова за освобождение Вильнюса и его области.
Возвращение Вильнюса и Вильнюсской области ставит перед литовским народом новые задачи. В первую очередь должны быть гарантированы права широких масс, чтобы люди могли пользоваться всеми гражданскими свободами и заниматься созидательным трудом, чтобы радость, вызванная освобождением Вильнюса, не превратилась в разочарование: мы надеемся, что литовский народ приложит все усилия к тому, чтобы свободный Вильнюс стал столицей свободного литовского народа.
Литва уже второй раз получает от Советского Союза Вильнюс — впервые город был передан по Московскому мирному договору 1920 года.
Нынешний договор о взаимопомощи служит для литовского народа порукой в том, что не повторится печальная история 1920 года, когда польская военщина, опираясь на литовских и польских помещиков, коварно нарушила польско-литовский договор и захватила Вильнюсскую область. Все это обязывает литовский народ лояльно и сердечно соблюдать договор о взаимопомощи. Этот договор одобряет не только литовский народ, но и народы великой Страны Советов, решившей вопросо Вильнюсе, который долгое время не мог получить правильного решения ни в Лиге Наций, ни в международных правовых инстанциях, ограничивавшихся платоническим признанием законности литовских пре тензий.
Разрешите выразить уверенность, что культурное сближение народов Литвы и Советского Союза, которое является непосредственной задачей нашего общества, получит в новых условиях новый размах и новые возможности.
Еще раз прошу передать нашу благодарность Правительству СССР и его руководителям.
Я читал текст речи, а думал о другом: как бы не опоздать к Военному музею. Едва закончив, тут же попрощался со всеми и поспешил к музею, надеясь, что мне удастся выступить перед микрофоном. Еще издали услышал, как громкоговорители передавали чью-то речь об освобождении Вильнюса, о «мудрой политике вождя народа» Сметоны. И ни слова благодарности Советскому Союзу за его помощь. Таутининки вовсю старались использовать возвращение Вильнюса для укрепления своего престижа.
Пока я дошел до музея, генерал Нагявичюс произнес перед микрофоном последние слова и призвал собравшихся пойти к «вождю народа» президенту Сметоне, чтобы выразить ему благодарность за возвращение Вильнюса.
Было ясно, что выступить официально мне уже не удастся. Тем более что сквер перед музеем заполнен народом и пробиться к трибуне невозможно. Тогда я решил обратиться непосредственно к собравшимся.
Вокруг меня стояли рабочие, я увидел несколько знакомых, кажется, с фабрики «Кауно Аудиняй». И вот я взбираюсь на ступени памятника Даукантасу и начинаю говорить. Рабочие сразу окружают меня, я чувст-вую их поддержку. Говорил недолго, но горячо. Сказал, что таутининки, изображая все так, будто Вильнюс освобожден их усилиями, хотят использовать это событие для укрепления своей власти. Между тем освобождение Вильнюса и возвращение его Литве произошли лишь благодаря Советскому Союзу и его благородной политике. И выражать благодарность поэтому надо не так называемому «вождю народа», этому фашистскому диктатору, а государству трудящихся — Советскому Союзу через его посольство.
Не успел я закончить свою короткую речь, как рабочие подхватили меня на руки и стали подбрасывать в воздух с криками «Ура!». Тут же большая группа рабочих решила идти к советскому посольству. Но и сквер и прилегавшая к нему улица были запружены людьми. У ворот началась настоящая давка. Толпа, уже повернувшая к президентскому дворцу, вынесла нас из ворот и повлекла за собой вправо, по улице Донелайтиса, а мы хотели свернуть налево...
Что делать?
— Товарищи! Пойдем к Сметоне и скажем ему правду в глаза! — Эта мысль мгновенно мелькнула у меня в голове, и я высказал ее рабочим. Они поддержали мое предложение.
И вот наша группа вместе со всеми двинулась в Старый город, к президентскому дворцу. Подходили новые люди, особенно молодежь. Помню рабочего-цинкографа Антанавичюса — он все время шел рядом со мной. Настроение у всех было приподнятое, хотя мы и не знали, во что выльется эта неожиданная демонстрация. По дороге встречались знакомые и с некоторым удивлением смотрели, как я, заядлый оппозиционер, шагаю с этой пестрой толпой приветствовать Сметону.
Вот уже и ограда президентуры. Демонстранты, не останавливаясь, проходили мимо балкона, на котором стоял Сметона со своими министрами. Немного замедляли шаг только под самым балконом, чтобы крикнуть «Валио!» — «Ура!».
Так прошли и те, кто был перед нами, — они несли какие-то знамена. Приблизившись к балкону, мы остановились. Остановилась и колонны, шедшие за нами.
— Господин президент!.. — обратился я к Сметоне. Не помню дословно, что я говорил, — очень уж вол-
новался. Помню лишь главное: в свободный Вильнюс должна прийти свободная Литва, а вам пора убираться.
При слове «убираться» Сметона повернулся и ушел
с балкона —убрался!
Я еще не закончил, а ко мне уже приближался комендант Каунаса полковник Бобялис. Он протянул руку, чтобы схватить меня, но тут вмешался стоявший на балконе министр внутренних дел Скучас: он что-то крикнул коменданту и сделал предупредительный жест. Видимо, приказал не трогать меня, чтобы не вызвать стычки перед дворцом президента. Комендант удалился. Тогда я вынул из кармана программу создания Свободной трудовой Литвы и заявил:
— До сих пор вам вручали ультиматумы иностранные государства, а теперь мы предъявляем ультиматум от имени литовского народа. — Подошел к оторопевшему коменданту Бобялису и передал ему этот документ, потребовав передать его Сметоне (или правительству, точно уж не помню).
Бобялис принял декларацию и погрозил мне пальцем:
— Ну, смотри, Палецкис, за такие штучки не поздоровится.
— А теперь пойдем к советскому посольству, передадим благодарность тем, кто вернул нам Вильнюс,— послышались голоса в нашей группе, и мы направились к Лайсвес Аллее.
По дороге наша группа все росла, привлекая внимание прохожих. Советское посольство было расположено в начале Аллеи Свободы, возле горы Витаутаса. Я позвонил. Служащая, посмотрев в «глазок», узнала меня и открыла дверь. Вместе со мной вошло несколько человек, в том числе и Антанавичюс. Снова я встретился с Ф. Молочковым. Объяснив, что на этот раз мы пришли от имени рабочих, которые благодарят Советский Союз за Вильнюс, я хотел передать копию врученного правительству ультиматума. Однако Ф. Мол очков, поблагодарив нас, очень вежливо, но твердо сказал, что никаких документов не примет, ибо это может быть расценено как вмешательство во внутренние дела Литвы.
Мы вышли из посольства и рассказали ожидавшим па улице товарищам, что передали благодарность. Этим и закончилась наша демонстрация.
Вернувшись домой, я пообедал, поделился впечатлениями с женой и детьми, а затем отправился в редакцию «Лайкас». Там я рассказал А. Гузявичюсу о демонстрации у президентского дворца и о посещении посольства. Гузявичюс по секрету сообщил мне, что в 17 часов у советского посольства состоится большая демонстрация, организуемая компартией.
На душе у меня было не совсем спокойно, так как я понимал, что выступление против Сметоны не пройдет безнаказанно. Когда время приблизилось к 17 часам, мы с Гузявичюсом направились к посольству. В конце Аллеи Свободы и на соседней улице Траку (ныне улица П. Цвирки) царило оживление. Группами стояли рабочие. Тут же были известные интеллигенты, среди них Людас Гира, Пятрас Цвирка, Антанас Венцлова, Ю. Банайтис, Ю. Мозелис и многие другие.
Вдруг слышу, Гузявичюс, плотно окруженный демонстрантами, говорит о возвращении Вильнюса и о благодарности Советскому Союзу. Хотя говорил он негромко, его слова послужили сигналом: мгновенно собралась громадная толпа. В посольство была направлена делегация, которой поручили передать благодарность трудящихся. Все кричали:
— Валио! Ура Советскому Союзу! Ура Красной Армии! Благодарим советский народ за Вильнюс! Да здравствуют Советы!
Когда делегация возвратилась, раздались призывы идти к тюрьме и требовать освобождения политических заключенных. Полные энтузиазма, мы шагали сплоченными рядами, как на знаменитой демонстрации летом 1936 года. Пели революционные песни, несколько раз повторили переделанную на литовский лад популярную тогда песню «Белая армия, черный барон» с широко известным припевом:
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой,
И все должны мы неудержимо
Идти в последний, смертный бой.
Отчетливо помню, с каким особым подъемом шагал в рядах демонстрантов маститый поэт Людас Гира. Он был какой-то помолодевший, счастливый.
С Аллеи Свободы вышли на улицу Мицкевича. Вот и тюрьма, в которой годами томились борцы за свободу, за дело рабочих. Воодушевление демонстрантов нарастает. Мы стучим в железные ворота.
— Свободу политическим заключенным!
— Да здравствует свободная демократическая трудовая Литва!
— Да здравствует дружба с Советским Союзом!
И вдруг — цокот копыт. Сзади, со стороны Аллеи Свободы, скачет отряд конной полиции. Всадники топчут людей, избивают дубинками. Толпа дрогнула. Кто-то пытается вылохмать штакетины из забора, кто-то просит не делать этого, чтобы не спровоцировать кровопролитие.
Мы с Гузявичюсом свернули налево, в боковую улицу, забежали во двор, перескочили через несколько заборов и оказались снова на улице Мицкевича, но уже позади полиции, и беспрепятственно прошли на Аллею Свободы. Так же поступили и все остальные. Полицейские задержали лишь несколько десятков не успевших отступить демонстрантов и случайных прохожих.
По дороге в редакцию мы обсуждали события этого дня. Демонстрация была довольно внушительной, особенно примечательно непосредственное участие в ней многих представителей интеллигенции. А я все думал, каковы будут последствия моей речи перед дворцом президента, гневных слов, брошенных в лицо Сметоне.
Интересную деталь рассказал мне впоследствии писатель А. Грицюс, как представитель прессы находившийся во время манифестации в президентском дворце. Оказывается, Сметона был необычайно взбешен. Уходя с балкона во время моей речи, он весь дрожал от ярости и крикнул, обращаясь к министрам:
— Вы будете не министры, если не приведете в порядок этого Палецкиса!
Очевидно, не без помощи Лямбергаса охранка хорошо знала, где меня искать. Только-только мы с Гузявичюсом вернулись в редакцию, как явились чиновники охранки и арестовали меня.
Насколько помню, меня на машине привезли в департамент безопасности, с которым я познакомился впервые полтора года назад. В тот раз меня арестовали за речь, произнесенную в театре, когда начался антракт,— шла опера «Самсон и Далила». Это было во времена польского ультиматума, и я от имени литовской общественности выступил против этого ультиматума, а также против фашистского режима.
Если не ошибаюсь, в первый вечер тот же Лямбергас или еще кто-то из начальства предложил мне переночевать на кушетке в одном из кабинетов департамента, но я отказался. Тогда меня отвели в подвальную камеру. Здесь на нарах сидел незнакомый мне человек с бородкой. Назвавшись скульптором Лукошюсом, он рассказал, что недавно вернулся из Италии. Чувствовал себя скульптор очень несчастным и уверял, что очутился в этом подвале по недоразумению: зашел в какую-то лавчонку на улице Мицкевича и не успел выйти, как полицейские схватили его.
— Я абсолютно не вмешиваюсь в политику, ничего в ней не смыслю и боюсь ее. Я нейтрал, самый настоящий нейтрал, — упорно твердил он на отчетливом жемайтийском диалекте, доказывая свою непричастность к политике.
Я пытался объяснить бедному скульптору, что в наше время трудно оставаться вне политики, быть «нейтралом». Как ни избегай ее, все равно раньше или позже она возьмет тебя за шиворот. И плохо придется тому, кто не сумеет сориентироваться, принять правильное решение, понять, на чьей стороне правда, а на чьей ложь и несправедливость. Такие «нейтралы» нередко оказываются на стороне кривды и вынуждены бороться за дело обанкротившейся реакции.
Однако на все мои убеждения Лукошюс отвечал одно: он-де нейтрал, самый настоящий, до мозга костей нейтрал.
— Я всего лишь скульптор, — говорил он, — и мне безразлично, кого лепить.
Эта дискуссия со скульптором-«нейтралом» навсегда осталась в моей памяти. Она очень характерна, потому что такой позиции «нейтралов» старались придерживаться многие литовские интеллигенты. Впоследствии часть их докатилась до положения гитлеровских прислужников, некоторые даже совершали жесточайшие преступления. Большинство же честных интеллигентов сделало правильные выводы и активно помогало строить новую Литву.
Очевидно, охранники и сами убедились, что Лукошюс совершенно случайно оказался на улице Мицкевича: вскоре его выпустили.
На другое утро меня почему-то перевели из камеры в дежурку, куда поминутно доставляли все новых арестованных. Со многими из тех, кого я здесь увидел, мне довелось впоследствии отбывать неволю, с некоторыми я был связан общей работой. Но пока они весьма подозрительно косились на меня, не зная, с кем имеют дело.
Когда я пытался потихоньку разузнать, что происходит за стенами охранки, арестованные отмалчивались, явно не доверяя мне.
Вскоре меня водворили в прежнюю камеру. Там, кроме Лукошюса, оказался еще один молодой человек. Познакомились. Это был Ц. Глезерис. Когда я назвал свою фамилию, Глезерис рассказал, что была попытка устроить перед зданием охранки демонстрацию с требо-ванием освободить меня. Позже Глезерис сообщил своим товарищам, находившимся в других камерах, что его поместили вместе со мной, так как было неизвестно, где я.
Уж не помню, кто допрашивал меня о демонстрации против Сметоны. Следователи все допытывались, действовал ли я самостоятельно или меня кто-то направлял. Я заявил, что действовал абсолютно самостоятельно, исходя из своего убеждения, что фашистский режим гибелен для литовского народа и должен быть свергнут. Следователи старались внушить мне, что после того как литовское правительство заключило договор с Советским Союзом, только троцкисты могут быть недовольны положением. Газеты называли троцкистами всех, кто был арестован в эти дни, так как охранка стремилась всячески скомпрометировать их и доказать, что против настоящих коммунистов репрессии не применяются.
Те же вопросы задавал мне и начальник департамента безопасности Повилайтис, к которому меня привели, очевидно, не столько для допроса, сколько для того, чтобы переубедить. Повилайтис старался доказать, что я, так же как и в тот раз, когда выступил в театре, действовал неразумно и запальчиво.
Интересно, что о моем участии в вечерней демонстрации возле посольства и у здания тюрьмы охранники не знали. Какой-то чиновник, у которого при мне спросил об этом следователь, ответил, что мое участие в демонстрации не установлено.
Видимо, Лямбергас не сообщил об этом, хотя, несомненно, знал. Наверно, здесь проявились остатки его «революционности». Служа в охранке, Лямбергас иногда не сообщал об обстоятельствах, отягчающих вину подследственного. О дальнейшей судьбе Лямбергаса мне известно лишь то, что после войны он очутился в Германии, где и умер.
В памяти сохранились немногие подробности тех дней. Но хорошо запомнилось, как меня привели домой, чтобы я присутствовал при обыске. Сопровождали меня двое — Панкратовас, который раньше состоял в личной охране Сметоны, и какой-то юнец, очевидно, из фашиствующих «младолитовцев» или «неолитуанов». Панкратовас знал меня и довольно ясно дал понять, что ему этот обыск неинтересен. Он очень поверхностно осмотрел кое-какие вещи, полистал несколько книг, которых было очень много, открыл ящики стола и все время с иронией поглядывал на своего напарника. Тот оказался рьяным службистом: обыск проводил очень тщательно, перетряхивал все, что мог. Однако и он при всем своем усердии ничего не нашел.
Тем не менее, когда он принялся одну за другой перелистывать стоявшие на полках книги, пришлось немного поволноваться. Я вспомнил, что среди них есть изданная в Бельгии на латышском языке брошюра общего фронта латвийских социал-демократов и коммунистов, вплетенная в какую-то солидную французскую книгу. Эту внешне вполне невинную, а по содержанию остро антифашистскую книгу мне дал прочесть социал-демократ Кипрас Белинис. Обнаружение такой нелегальной литературы грозило бы мне крупными неприятностями. Однако охранник полистал-полистал книги и отошел, не обратив внимания на французский том.
В доме были моя жена Геновайте и дети. Шестилетняя дочь Герута, помню, была очень серьезна; когда я попросил пить, она принесла мне воды, как-то по-особенному посмотрев мне в глаза. Но в общем все обошлось благополучно, без сцен, домашние держались спокойно, хоть и видно было, как они за меня волнуются.
Я простился со всеми, и меня снова привели в подвал охранки. Там сразу же велели собрать вещи, усадили в тюремную машину и повезли в Каунасскую каторжную тюрьму. Кажется, эта поспешность была связана со слухами о новых демонстрациях. Впоследствии я узнал, что 12 октября состоялась новая демонстрация, во время которой пекарю Кастанаускасу прострелили грудь.
Вот и железные ворота, в которые мы стучали несколько дней назад, требуя освободить политических заключенных. Теперь эти ворота захлопнулись за моей спиной.
Я все гадал, чем может кончиться для меня эта история. Не так давно за гораздо менее значительные антиправительственные выступления приговаривали к десяти—пятнадцати годам тюрьмы и даже к расстрелу. А я ведь открыто выступил не только против режима таутининков, но и против самого «вождя народа».
В тюрьме моим соседом по камере оказался некий Нумгаудис. Моя мать была знакома с семьей Нумгауди-сов, отзывалась о них как о людях набожных, ставила их мне в пример. Между прочим, один из Нумгаудисов служил в конторе «Скандинавско-американской линии», которую возглавлял хорошо знакомый мне А. Монтвидас, муж певицы Юлии Дварионайте. И вот я встречаю брата этого самого Нумгаудиса в тюрьме. Что он там натворил, за что сидел, я до сих пор не знаю: то ли за какое-то жульничество, то ли за растрату или насилие — словом, только не за политику. Вскоре, правда, ого перевели в другую камеру, и я остался один.
Когда моя жена Геновайте пришла в тюрьму на свидание, получив разрешение чуть ли не от вице-министра внутренних дел Б. Гедрайтиса, она рассказала, что за меня хлопочут писатели и журналисты. Они пытаются добиться от правительства, чтобы меня освободили или хотя бы определили для меня не слишком суровую меру наказания. Многие выражали Геновайте свое сочувствие, одобряли мой поступок. Зато руководство ляудининков было возмущено. «Летувос Жиниос» даже поместила в хронике заметку, где сообщалось, что партия ляудининков не несет ответственности за действия Палецкиса и ничего общего с ним не имеет.
Раз или два навещала меня в тюрьме Ф. Борткяви-чене. Она была необычайно добра, будто и не возмущалась так бурно моим поведением на недавнем съезде ляудининков. Теперь в се голосе звучало сочувствие, она посоветовала, чтобы жена достала для меня полушубок и зимнюю одежду. Однако при всем при том Ф. Борткявичене настойчиво интересовалась, самостоятельно ли я действовал, сам ли задумал устроить демонстрацию против Сметоны, или под чьим-то влиянием, точнее, не под влиянием ли коммунистов. О моих связях с коммунистами и участии в Народном фронте ей, должно быть, стало известно от К. Гринюса или его жены, которая сочувствовала и помогала нам.
В тюрьме меня, видимо, знали как журналиста, и я чувствовал определенный интерес к себе заключенных. Правда, сидел я с уголовниками и только на общей прогулке, когда шел по кругу, мог заметить, что тут есть и политические, но общаться с ними в тюрьме мне не довелось. Стараясь заполнить время, я пытался изучить тюремную азбуку перестукивания, рисовал свою камеру, читал книги из тюремной библиотеки.
Спустя несколько дней мне приказали сложить вещи и приготовиться к дороге. Было объявлено, что по решению каунасского коменданта «за нарушение общественного порядка» я наказан заключением в трудовой лагерь сроком на один год.
В память навсегда врезались впечатления от злополучного путешествия из Каунаса в Димитравский концентрационный, или, как он официально именовался, «трудовой» лагерь.
Вечером меня и еще 13 арестантов доставили в закрытой машине под конвоем часовых на Каунасский вокзал. Знал я только Ц. Глезериса, а с другими еще не познакомился. Позже мы прочли в газетах сообщение о наказании в административном порядке довольно большой группы людей, причем было отмечено, что все это «троцкистский элемент».
В вагоне меня посадили отдельно от других, рядом устроился пожилой тюремный надзиратель, предварительно выяснив, что именно я и есть журналист. В разговоры со мной он не пускался, так как это было запрещено. В Шяуляй приехали уже в сумерках. Надзиратель велел мне подождать, а остальных тем временем вывели из вагона и соединили наручниками попарно. Поскольку нас было 14, то без кандалов остались двое — я и Глезерис. Затем нас повели через город в тюрьму, где поместили в общей пересыльной камере — большом помещении со сплошными нарами. Мы с трудом нашли свободное место, кое-как устроились, легли.
Заснуть я так и не смог. Когда все уже смолкло и кругом раздавались только храп и сопение спящих, неожиданно открылась дверь, и в это «чистилище» толкнули какого-то человека, который неистово вопил, ругался, протестовал. Трудно было понять: пьяный он или сумасшедший. После долгой возни постепенно все снова затихло. И вдруг тишину прорезал дикий крик новичка. Остальные принялись орать на него, бить, началась свалка, а он все кричал и кричал. Прибежали надзиратели, стали грозить карцером всем, кто нарушает покой, но шум продолжался. Буян забился под нары и неистово вопил. Вытащить его было невозможно. Кто-то додумался обливать его сверху водой, но и это не помогло — он стал кричать еще громче.
Так продолжалось до рассвета.
Наутро нас всех построили. Меня оставили без наручников, а остальных, в том числе и давешнего крикуна, сковали цепями и погнали через город на станцию.
Я помнил Шяуляй 1917 года. Тогда, во время германской оккупации, я был здесь гражданским пленным, полуневольником — ремонтировал пострадавшие от войны крыши и полы в домах на пристанционной улице. А теперь, став настоящим невольником, шагаю к той же самой, хорошо знакомой станции.
По дороге мы пригляделись к нашему новому попутчику, ночному горлопану, и всем стало жутко. Воротник и часть спины его черной шубенки были белыми и шевелились— это кишмя кишели вши. Такой уймы вшей никому не приходилось видеть, хотя многие из тех, с кем я направлялся в лагерь, прошли через тюрьмы и тяжелые испытания.
Мы стали требовать, чтобы конвойные отделили этого несчастного, вызывавшего и жалость и отвращение. Наверно, это был какой-то свихнувшийся бродяга, каких немало тогда встречалось в деревнях и местечках Литвы.
Конвойные послушали нас и в поезде посадили его отдельно. Бродягу отделили за вшивость, а меня — за журнализм. Сопоставление, правда, неприглядное, да что поделаешь, — бывает в жизни и так.
В Тельшяй мы попали уже к вечеру. И надо же было такому случиться: когда нас вели по телыняйскому перрону, я увидел свою родную тетку Зузану.
Она бросилась ко мне, но поговорить нам не дали. Тогда она пошла за нами до самого полицейского участка, в подвале которого нам предстояло переночевать.
Я так никогда и не узнал, была эта встреча случайной или же тетке сообщили, что меня повезут в Димитраву через Тельшяй. Возможно, об этом знал М. Гедвилас, активный деятель тельшяйского коммунистического подполья и Народного фронта. Как бы там ни было, Зузана и ее зять Б. Гинталас добились разрешения повидать меня и ог имени товарищей передали продукты и кое-какие вещи, а мы передали им записки для наших близких на воле.
Забота тетки тронула меня. Зузана Сташимене была следующей по возрасту сестрой моей матери. Я знал ее с малых лет: приезжая из Риги, мы всегда гостили у нее в деревне Беркиненай, неподалеку от Тельшяй. Тетка была очень набожна, и я называл ее ханжой. Она не только посещала костел, но и была активисткой местного отделения христианских демократов, читала их газеты. Иногда мы с ней спорили о политике, религии, но безрезультатно, ибо каждый из нас твердо стоял на своем. Но вот я попал в беду, и она всей душой старалась мне хоть чем-то помочь...
А с тем вшивым беднягой и в Тельшяй было горе. Его забрали из нашего подвала, где тоже было холодно, но терпимо при таком скоплении людей, и поместили отдельно. Как он ни кутался в свою шубенку, согреться не мог и кричал до самого утра.
Оставшись в своем кругу, мы познакомились поближе. Тут были активные коммунисты из Йонавы, комсомольцы. Большинство уже не раз было судимо. Теперь этих людей арестовали с целью «профилактики», чтобы изолировать на период, который буржуазия считала опасным для своего господства. Несколько товарищей были столярами йонавских мебельных фабрик, остальные — каунасские рабочие.
Мы быстро сблизились и подружились. Никто не вешал носа, каждый понимал, что тюрьма — неизбежный удел борцов. Распевали революционные песни; среди них были и такие, которые я услышал впервые, например:
Раз, два, три —
Сметона весь в крови,
Скоро день, его последний день,
Революции он первая мишень...
Долго в подвале тельшяйской полиции не смолкали разговоры. Мы обменивались впечатлениями, тем более что здесь оказались и участники демонстрации 11 октября. Надзиратели несколько раз приходили напомнить, чтобы мы успокоились. Однако товарищи, которых не раз держали в тюрьмах и перегоняли по этапам, заметили, что надзиратели уже не так строги, как прежде. Теперь они старались уговаривать добром, не кричали, не угрожали нам. Видно, поняли, что большие перемены, происходящие в мире, не могут не затронуть и старого, заскорузлого уклада литовской жизни.
Странно, думал я, что мне выпало побывать в родном городе в качестве заключенного, запертого в подвале.
На следующее утро мы умылись, перекусили, разделив по-братски у кого что нашлось, в том числе и снедь, принесенную тетей Зузаной. Она пришла проводить нас к принесла еще мешочек с припасами. Это было мое последнее свидание с милой тетушкой — больше мы не встретились, а в годы немецкой оккупации она умерла.
Снова гонят нас через город, снова мы на вокзале. Поезд мчит по рельсам в Кретингу. Здесь нас выводят и пересаживают в грузовик. Полтора десятка километров по трудной осенней дороге — и вот перед нами обнесенный колючей проволокой забор. Это Димитрава. Машина едет по аллеям среди высоких деревьев. Проезжая площадь, видим поодаль чем-то занятого человека. Он торжественно снимает черную лохматую папаху и низко кланяется—приветствует вновь прибывших товарищей по заключению. Впоследствии я узнал, что это был активный подпольщик-коммунист Абромавичюс. Из-за папахи и церемонного приветствия я мысленно назвал его «Кавказским пленником».
Начинается новый период нашей жизни: мы уже не граждане, а «отданные» — так нас здесь официально называют, и так мы сами должны называть себя, разговаривая с любым надзирателем-полицейским, каждый из которых — начальник «отданных».
Лагерная жизнь началась с переодевания. Нас повели в чердачное помещение огромного барака. Там пришлось надеть брюки и куртки коричневого цвета, обуть ботинки на деревянной подошве. Сдав свою одежду, мы направились на новое место жительства. Это был второй этаж барака с длинными рядами двухэтажных нар. Мне указали нары в середине помещения, а на верхних расположился молодой парень из ионовцев.
— Привет новому пополнению каменотесов!—приветствовали нас лагерные старожилы, проводившие уборку барака.
Но едва успели мы осмотреться, как нас уже направили на работу: дробление и обработка камня. В этой части Жемайтии на полях было особенно много валунов. Их свозили в лагерь, а заключенные дробили их в щебень или отесывали, делая облицовочные и могильные плиты.
Приближаясь к месту работы, мы уже издали услышали многообразный стук молотков, а вскоре увидели длинные ряды сидевших на камнях заключенных, стучавших молотками по камню.
— Палецкис! Палецкис! Сюда! Сюда! — услышал я знакомый голос.
Это звал меня Владас Нюнка. А неподалеку сидел на камне и махал мне рукой другой знакомый Ш. Майминас. Оказывается, они уже знали о моем прибытии в лагерь и подготовили для меня рабочее место. Это был довольно большой камень с положенным на него мешком, набитым соломой, для сидения. Тут же лежали молоток и обрезки резиновых покрышек, в которые обвертывали ноги, чтобы не повредить их осколками камня. Поблизости лежал и валун, который мне предстояло дробить.
Осваивая нехитрую технологию дробления камня, я рассказывал о последних событиях в Каунасе. Известия о демонстрациях у советского посольства и тюрьмы, а также о выступлении против Сметоны дошли до лагеря в виде неясных слухов. Поэтому у всех было большое желание узнать все подробнее. Но рассказывать приходилось урывками, ибо разговоры во время работы были запрещены. Только когда удалялся от нас полицейский, наблюдавший за работой, я мог втихомолку кое-что рассказывать.
Работа вначале у меня не очень клеилась. Когда-то я был плотником и умел обращаться с топором. Л первые удары молотка по камню были неудачными. Сначала осколком я поранил палец. Пришлось обвязывать платком, останавливать кровотечение. Потом при сильном ударе молотка сломалась рукоять. По дороге в инструментальную, куда мы с Нюнкой пошли сменить молоток, смогли свободнее поговорить о делах, связанных с деятельностью Народного фронта, о семьях и товарищах.
— Не узнать теперь лагерного начальства, — говорил он. — Заключение договора с Советским Союзом отразилось так, что все стали либералами. Даже самые отъявленные держиморды теперь намного вежливее. Интересно, надолго ли это?
Во время перерыва я отведал первый лагерный обед, который состоял из котелка супа и хлеба.
После обеда к нам, дробильщикам камня, подошел пожилой человек в форме полицейского офицера. Его сопровождал надзиратель.
— Начальник лагеря идет...— шепнул мне Нюшка. Начальник приблизился ко мне и спросил:
— Это вы журналист Палецкис?
— Да, тот самый,—ответил я.
Не сказав ничего больше, начальник ушел.
— Говорят, он уже недолго будет здесь начальником, — сказал Нюнка.
И действительно, вскоре появился новый начальник лагеря — Добродзеюнас.
Несколько дней я работал в камнедробилке. Затем меня, Нюнку и Салпейтериса направили на другую работу— заготовку дров. Мы распиливали бревна, кололи, и дрова складывали в штабеля. Эта новая профессия была легче, тем более, что работали отдельно и надсмотрщики редко к нам наведывались. Мы имели возможность вдоволь наговориться, обсудить самые различные проблемы.
За двенадцать часов работы можно было наговориться всласть, но все же день казался очень долгим, и с нетерпением все ждали вечера.
Л вечера были не только отдыхом. Все заключенные на втором этаже барака были политические, в большинстве— коммунисты, комсомольцы или близкие к ним участники демонстраций и забастовок. Были тут и руководящие партийные товарищи, не раз судимые за нелегальную политическую деятельность. Хотя никаких новых обвинений им нельзя было предъявить, однако в напряженные моменты их арестовывали и в административном порядке изолировали в концлагерях.
Наряду с рабочими и крестьянами здесь были интеллигенты, люди с высшим образованием. Хотя и усталые после работы, большинство использовали вечера для самообразования. Вокруг Владаса Банайтиса всегда было людно. Неутомимый пропагандист идей марксизма-ленинизма, он использовал каждую свободную минуту для политических бесед. Многие изучали иностранные языки, в том числе В. Нюнка, постоянно зубривший английские слова. Мне часто приходилось рассказывать о своих впечатлениях из поездок в Советский Союз.
Мужчин в «политическом бараке» было около ста. Небольшой коридор отделял нас от другого барака, в котором находились 20 женщин, главным образом девушек, тоже политических.
В первое время общение между мужским и женским отделениями было довольно оживленным. Мы встречались в коридоре, беседовали, а часто и распевали революционные и советские песни. Из мужчин как знатоки песен и хорошие певцы особенно отличались М. Шумаускас и С. Атамукас, а из женщин — Соня Глезерите. Много песен тогда я изучил, в том числе такие особенно захватывающие, как «Орленок» и «Там вдали, за рекой».
Правда, пели мы вполголоса, чтобы не слишком привлекать внимание полицейских. Лагерные старожилы говорили, что раньше такие спевки были невозможны, и гадали, долго ли будет продолжаться полоса такого «либерализма» в фашистском концлагере.
Но после вечера опять наступало утро, которое начиналось с поверки. Она проводилась на дворе, где нас выстраивали и делали перекличку. Затем заставляли маршировать, а то и бегать, что было нелегко на деревянных подошвах, особенно в мороз и гололедицу. Такая утренняя и вечерняя поверки кончались пением государственного гимна. Этот способ внедрения «патриотических чувств» мы могли оценить только как издевательство.
Самым приятным было для нас воскресенье. Мы не только были свободны от работы, но и получали газеты, письма, посылки. Друзья старались присылать побольше съестного, зная, что посланное пойдет на коллективное распределение, чтобы улучшить питание всех политических заключенных. Мы буквально набрасывались на газеты, их читали не только индивидуально, но и коллективно. Новостей было много. Из освобожденных областей Западной Белоруссии и Западной Украины поступали сведения о подготовке к выборам депутатов в Верховный Совет СССР и в Верховные Советы республик. Было о чем поговорить после прочтения газет и писем. Меня особенно интересовал вопрос о передаче Литве Вильнюса. Все казалось, что это должно принести коренные перемены и во всей жизни нашей страны.
По воскресеньям происходили встречи с родными. Несколько раз приезжала моя жена Геновайте. Она привозила посылки от «Народной помощи», преемницы МОПРа, рассказывала о семье, которую теперь ей одной приходилось содержать. Жена получала небольшой оклад, поступив на работу техническим секретарем литовско-советского общества. Очень чутко отнеслись к моей семье некоторые прогрессивные деятели, коллективно оказывая ей материальную и моральную поддержку.
«Либеральные» порядки продолжались в лагере недолго. Вскоре случилось вот что.
На первом этаже барака помещались уголовники. Хотя общение у нас происходило главным образом между политическими заключенными, но мы не чуждались и уголовников, среди которых были и случайные люди, попавшие в лагерь за какое-нибудь мелкое преступление или пьяный дебош. Беседовали мы с ними, встречаясь на работе. Иногда заходили и к ним в барак. Как-то в воскресенье я вместе с несколькими товарищами зашел на первый этаж побеседовать со знакомыми из уголовников, которые интересовались политикой. Общение между политическими и уголовниками запрещалось, но теперь на это мы не обращали внимания. Вдруг открывается дверь и врывается группа полицейских во главе с Добродзеюнасом. Начальник лагеря, подняв над головой «банан», как тогда называли резиновую дубинку, завопил:
— Это что за безобразие! Кто вам разрешил здесь собираться?
Увидев меня, он подскочил и, размахивая «бананом», закричал:
— И вы здесь? Марш наверх немедленно! В карцер посажу!
Правда, на сей раз все обошлось одними криками и угрозами, но всякие поблажки кончились. Затихли и песни. Если мы и встречались в нашем клубе, как назвали коридорчик, то говорили осторожно и следили, не поднимается ли кто-нибудь из надзирателей.
Самое тяжелое время для меня была ночь. Я ворочался, маялся без сна, ночи казались бесконечно длинными. Вероятно, в какие-то моменты я засыпал, но это как бы не замечалось.
Еще в первые дни пребывания в лагере я письменно обратился к министру внутренних дел. Раскритиковав политическое положение в Литве, я писал:
«...ни перед народом, ни перед государством я не совершал преступления. Наказание меня может быть оценено только «как расправа режима тайной диктатуры таутининков со своими политическими врагами... Только названному режиму полезно изолировать меня от политической деятельности, ибо я не могу спокойно смотреть на зловредное влияние и своеволие остатков этого режима».
Дальше я выразил протест против клеветнической статьи в правительственном официозе «Летувос Айдас» по отношению ко мне и, заканчивая письмо, заявил, что «став пленником существующего режима, я еще больше убедился в своей правоте».
Заря над Литвой
Пестрым, как мозаика, было начало 1940 года. На Западе шла «странная война». Французские и английские солдаты сидели в окопах, изредка обмениваясь выстрелами с не трогавшими их немцами. Почти ежедневно газеты печатали столь хорошо знакомые людям старшего поколения еще со времен первой мировой войны сообщения: «На Западе—без перемен». Анекдотично звучали газетные сведения об «идеальных отношениях» противников в некоторых местах Западного фронта, где на ничейной земле среди окопов французы и немцы иногда устраивали футбольные матчи. Зато французское правительство весьма активно боролось с коммунистами. Закрыта газета «Юманите», запрещены коммунистические организации, тысячи коммунистов заключены в тюрьмы. Война между Финляндией и Советским Союзом вызвала на Западе сильную антисоветскую кампанию. Казалось, что Франция и Англия воюют не против Германии, а протиз Советского Союза. Газеты писали о готовности послать против СССР французский корпус, о французской армии, руководимой генералом Вейганом, сосредоточенной на Ближнем Востоке и готовой к нападению в направлении Баку.
Литва в то время переживала такое состояние, которое можно назвать похмельем в чужом пиру. Воевали соседние государства — Польша и Германия, а Литве приходилось немало терпеть. Объявив о невмешательстве, буржуазное литовское правительство произвело частичную мобилизацию и увеличило вооруженные силы. Когда пала Польша, в Литву потянулись десятки тысяч польских солдат и офицеров. Их обезоруживали и интернировали. Такими солдатами были переполнены курорты Паланга, Кулаутува и некоторые другие поселения. Среди гражданских польских беженцев имелось немало буржуазных шовинистов, бывших представителей властей Вильнюсского края, из года в год сеявших ненависть к литовцам и всему литовскому. А теперь они просили приюта в Литве.
Гитлеровцы были этим недовольны. Немецкая печать в то время часто писала, что польские солдаты свободно себя чувствуют в Литве, а литовские власти слишком либеральны по отношению к ним. Германский посол Цехлин стал цензором литовской печати и буквально делал выговоры министерству иностранных дел, если в ней помещались неблагоприятные для Германии сведения. С другой стороны, посол Англии Престон нередко выражал недовольство тем, что интернированных поляков недостаточно заботливо опекают. Ему хотелось переправить как можно больше поляков во Францию с тем, чтобы они там создали под эгидой Запада свои воинские части. Вообще интернированные доставляли немало хлопот, а иногда и неприятностей. Вот один случай. Поселенные в Рокишкисе польские военные аспиранты отказались переехать в отведенное им помещение в имении. В знак протеста они вылили принесенную им на обед пищу. К ним присоединились офицеры. Они стали оскорблять литовских военнослужащих, бросать в них камнями, ломать заборы и стрелять из пистолетов. Администрация лагеря для интернированных была вынуждена усилить охрану и вооружить ее пулеметами. Когда вечером около 300 интернированных напали на охрану, их обстреляли из пулеметов. Один был убит, двое ранены. Происшествие было замято через несколько дней. Подобные или иные инциденты происходили не раз.
Что касается трудового литовского населения, то его жизнь непрерывно ухудшалась. Повысились цены на товары и продукты. Работы стало меньше, заработки снижались. Расцвела спекуляция: торговцы и различные дельцы пользовались затруднениями и наживались на бедствиях трудящихся. Литва переживала тогда «медовые месяцы» воссоединения с Вильнюсом. Однако горьким был этот вильнюсский мед. Советский Союз передал литовский город Вильнюс Литве по договору от 10 октября 1939 года. Первым ответным актом буржуазных властей в Каунасе было то, что полиция избивала резиновыми нагайками, разгоняла пулями, топтала копытами лошадей демонстрации, которыми тысячи рабочих и интеллигентов пытались выразить свою благодарность Советскому Союзу за освобождение Вильнюса и во время которых они требовали также политических прав и освобождения политических заключенных. В те дни у дворца президента собирались толпы трудящихся и представителей интеллигенции. Довелось принимать участие в демонстрации и мне. От имени литовского народа мы вручили президенту А. Сметоне ультиматум с требованием ликвидировать фашистский режим в Литве и провозгласить Народную республику трудящихся.
«В свободный Вильнюс должна прийти свободная Литва!» — такой лозунг звучал на народных демонстрациях. Но в ответ на это сотни требовавших свободы для страны лишились своей личной свободы и были высланы в Димитравский концентрационный лагерь. Среди них находились коммунисты и некоммунисты, рабочие и передовые интеллигенты. Сметоновское правительство, чтобы как-то объяснить причину ареста коммунистов после подписания советско-литовского договора, придумало трюк: демонстрантов и других арестованных называли «троцкистами». Видите ли, настоящие коммунисты после подписания договора должны быть лояльными фашистскому правительству. «Объяснения» давались такие: в СССР преследуют троцкистов — и в Литве «тоже»; а настоящие коммунисты, дескать, обязаны поддерживать правительство, которое «налаживает» отношения с Советским Союзом.
В самом правительстве тоже разыгрывалась комедия. После польского агрессивного ультиматума в марте 1938 года, чувствуя возмущение народных масс правительством, Сметона заменил своего родственника Тубелиса своим же приятелем ксендзом Миронасом. А еще через год, когда Клайпеда была отдана Гитлеру, как бы признавая банкротство политики фашистов-националистов (партия таутининков), Сметона пригласил в правительство несколько представителей хрисдемов (христианских демократов) и народников (ляудининков), а вместо ксендза Миронаса поставил генерала Чернюса. Новое правительство было названо «консолидацион-ным», как хотел Сметона, а не «коалиционным», как надеялись хрисдемы и народники. Кроме Чернюса, в правительстве было еще три генерала. Поэтому его прозвали в народе «правительством генералов». Создалось забавное и по-своему характерное положение: у хрисдемов и народников имелись представители в правительстве, но их партии и организации оставались запрещенными. На полулегальных собраниях члены этих партий жаловались, что Сметона их обманул, что их министры никаких реформ и перемен провести не могут, потому что Сметона остается диктатором. Практически хрисдемы и народники играли жалкую роль, подпирая пошатнувшийся режим националистов и диктаторский трон Сметоны. Когда же прогрессивные деятели предлагали свергнуть Омстону и его прогнивший фашистский режим, лидеры буржуазных партий становились на дыбы: лучше Сметона, чем победа левых, которая может привести к укреплению коммунистов. Таким образом, создалась консолидация буржуазных партий вокруг фашистской диктатуры, что означало политическое банкротство этих партий.
Но не только политическими комбинациями буржуазия старалась сохранить свою власть. «Консолидацион-ное» правительство освящало произвол и санкционировало террор против любого прогрессивного движения. Димитравский концентрационный лагерь был переполнен заключенными, и вскоре открылся второй лагерь в Пабраде. В тюрьмах и концентрационных лагерях устанавливался более строгий режим. Не зря в своих воззваниях ЦК компартии и «Союз народной помощи» звали к протесту против «кровавого террора объединенной реакции — сметоновцев, ляудининков и хрисдемов, обращенного против всякой борьбы за свободу, работу и хлеб».
Недолгим, однако, был век «генеральского правительства». Чернюса вскоре сменил Антанас Меркис. Несколько бесцветных фигур народников и хрисдемов рядом с большинством националистов должны были оправдать «консолидационную» вывеску правительства. И хотя фактически сохранилось единовластие Сметоны, самые ярые националисты были недовольны даже существованием этой вывески. Генеральный секретарь националистов И. Статкус огорчался, что их партия, создавшая «национальное государство», уступает свои роли другим (будто народники и хрисдемы пришли не делать общее буржуазное дело, а разрушать его). На драку у кормила власти народ реагировал по-своему: самой этой власти осталось существовать недолго, как бы она там ни «консолидировалась». Ходили слухи об отставке или даже бегстве Сметоны. Весьма характерным, например, было постановление начальника Рокишисского уезда о наказании гражданина Напалиса Кяуленаса за распространение слухов. Он рассказывал в Панделисе своим знакомым, будто Сметона с семьей попытался удрать из Литвы на самолете. Узнав об этом, генерал Раштикис стал догонять самолет на мотоцикле. Догнав самолет, какими-то «электрическими лучами» он заставил его приземлиться. Потом Раштикис дал Сметоне три пощечины и привез его в Каунас, где передал полиции. Последовавшее вскоре отстранение Раштикиса от обязанностей командующего армией как бы подтвердило, что нет дыма без огня и что этот приукрашенный народной фантазией рассказ о драке в «верхах» имел некоторые основания.
Правительство не спешило пока переезжать из Каунаса в Вильнюс. Туда был послан уполномоченный правительства, которым сначала был А. Меркис, потом К. Бизаускас. Зато представлять в Вильнюсе Литву в первую очередь прибыли армия и полиция. В городе было беспокойно. Лишь только Красная Армия покинула Вильнюс и власть перешла здесь в руки буржуазного правительства, как начались национальные и социальные конфликты. Шовинистически настроенная толпа стала устраивать демонстрации против литовцев. Больше всех страдали евреи, которых жестоко избивали разные хулиганские элементы. Несколько дней длились демонстрации, антилитовские и антисемитские эксцессы. Местами шла перестрелка. 2 ноября, в день поминовения мертвых, на кладбище Расу собралось около 20 тысяч человек, большинство которых демонстрировало у памятника «сердцу Пилсудского», а после потянулось в город. Здесь демонстрантов встретила конная полиция, начавшая разгонять толпу нагайками. Только прибывшие вскоре армейские части выстрелами сумели разогнать демонстрантов. Ежедневно арестовывались десятки людей. Так начались первые дни вильнюсского «медового месяца».
Настоящего спокойствия не установилось и потом. Кроме политических причин, которые обусловливались эксцессами со стороны шовинистически настроенных буржуазных националистов и активной борьбой пролетариата против буржуазного строя, столкновения возникали из-за нехватки хлеба, а потом вследствие резко выросшей безработицы. Число безработных в Вильнюсе достигло в декабре 13 тысяч человек, если считать тех, кто зарегистрировался на трудовой бирже. С учетом членов семей это означало, что 40 тысяч человек должны жить без средств к существованию. Вильнюс стал для литовской буржуазии орешком, слишком твердым для ее расшатанных зубов. В целях упрочения пошатнувшейся экономики правительство выпустило принудительный 50-миллионный «Вильнюсский заем». Об этом займе коммунистические воззвания писали, что собранные деньги будут использованы не на улучшение жизни рабочих, а на усиление полиции и других опорных сил реакции.
Готовясь в короткое время полностью литванизировать Вильнюс, министерство просвещения под руководством клерикала Иокантаса поспешило ликвидировать ряд польских школ и насильственно превратило их в литовские. (как и в начале 2000х: admin) Это вызвало законную бурю. Учащиеся объявляли забастовки. Не обошлось без конфликта и в университете. Под руководством прежних профессоров студенты-поляки устроили демонстрацию с пением польского гимна и лозунгами против Литвы. Бывший ректор Эренкрейц припоминал в своей речи Стефана Батория, Юзефа Пилсудского и Петра Скаргу, выражая уверенность, что перемены продлятся недолго и в Вильнюс вернется старый порядок. Широко говорили об инциденте с беженцем из Польши ксендзом Матуржиком. Его за антилитовскую деятельность сослали из Пабраде в лагерь для интернированных, в Кулаутуву. Толпа пыталась его защитить и сопротивлялась полиции. Только при помощи взвода солдат ее рассеяли, двоих ранили, 16 арестовали. В середине декабря на улицах Вильнюса было вывешено объявление коменданта о том, что за сопротивление полиции расстрелян поляк Урбанович.
В Каунасе произошли собрания студентов и различных буржуазных организаций. Их участники утверждали, что литовская администрация в Вильнюсе «слишком мягка», что против поляков нужны более строгие меры. На этих собраниях проявлялись и антисемитские настроения. И в Каунасе и в провинции распространялись воззвания, открыто призывавшие к погромам.
Хотя вследствие арестов самых деятельных членов Коммунистической партии Литвы были нанесены тяжелые удары, ее активность и влияние в рабочей среде все росли. Газета «Тиеса» писала: «Народ сегодня поднимается на единую борьбу за народную власть, которая вместе с Советским Союзом будет защищать Литву от любых захватчиков, положит конец голоду и нищете рабочего люда, проведет земельную реформу и ликвидирует долги крестьян, провозгласит демократические свободы и демократический строй в Литве». 19 декабря в деревне Рингаудай (волость Гарлявос) было арестовано несколько коммунистов, среди них первый секретарь ЦК КПЛ Антанас Юозович Снечкус, осужденный затем на 8 лет каторги. Все изложенное здесь лишь отдельные штрихи событий конца 1939 года и кануна 1940 года.
Новый, 1940 год я встретил в Риге, где очутился совершенно неожиданно. После демонстрации против фашистского президента Сметоны 11 октября 1939 года за речь, произнесенную в присутствии фашистского президента Сметоны, я был арестован и сослан в Ди-митравский концлагерь. Там я встретился со своими старыми товарищами, коммунистами-подпольщиками В. Нюнкой и Ш. Майминасом, с которыми довелось сотрудничать на платформе Антифашистского народного фронта. В Димитраве же приобрел я и ряд новых друзей, коммунистов К. Диджюлиса, М. Шумаускаса, Б. Баранаускаса, X. Айзинса, Б. Абдульскайте, В. Банайтиса, К. Юнчене-Кучинскене, Г. Глезерите, Б. Гар-байте и многих других. Это были испытанные революционеры, борцы за интересы рабочего класса. За их спинами стояли долгие годы пребывания в разных тюрьмах. Если сложить эти годы воедино, то получились бы сотни лет.
Время, проведенное в Димитравском концлагере, явилось для меня, беспартийного интеллигента, важнейшим жизненным университетом. Однако продолжалось оно сравнительно недолго. Благодаря стараниям ряда писателей, журналистов и общественных деятелей, а может быть, и преследуя цель отвлечь меня от «вредного политического влияния», правительство А. Меркиса в декабре1939 года решило выпустить меня из Димитравы. Но это не означало освобождения. Мне было . предписано в течение трех суток уехать за границу. Концлагерь был заменен высылкой. Поскольку из всей тогдашней заграницы ближе всего была Латвия, в которой я прожил всю юность, я выбрал Ригу. Встал вопрос о том, получу ли я визу для въезда в Латвию. Через жену я узнал, что посольство Латвии визу выдаст.
Простился с товарищами в Димитраве. Оставил К Диджюлису стихотворение, написанное мною для нелегального вечера заключенных в честь 22-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Так как во время обыска оно могло быть изъято, то я выучил его наизусть, а записал позднее. Напечатано оно было лишь в советское время, а называлось стихотворение «Накануне Советской Литвы». По памяти же записал я и переведенную мною очень нам полюбившуюся песню советских комсомольцев времен гражданской войны «Там вдали, за рекой». Ее потом напечатал журнал «Мусу яунимас» («Наша молодежь»). Из Димитравы я поехал в Шяуляй, где повидался с женой и детьми, прибывшими из Каунаса, куда поехать мне было запрещено.
Поселившись в Риге, я занялся журналистикой, сотрудничал в каунасских литовских газетах. Латвийская газета «Яунакас зиняс», корреспондентом которой я был в течение 12 лет, уволила меня за политические демонстрации против правительства, а также за дружественные отзывы о Красной Армии. Я стал искать другую работу. Впрочем, в Риге мне пришлось пробыть недолго. Латвийское посольство в Каунасе выдало визу только на один месяц. Тогда я обратился в министерство внутренних дел Латвии с просьбой разрешить дальнейшее проживание в Латвии, но разрешения не получил.
В один из первых дней января под утро я увидел странный сон. Какой-то человек в форме — не то почтальон, не то таможенник — стоит за окном и целится в меня из ружья. Испугавшись, я вскочил... и проснулся. Уже светало. А около 8 часов в дверь постучала хозяйка и сказала, что меня спрашивают. Наспех одевшись, вышел в коридор. Там стоял латвийский полицейский. Проверив мою личность, он передал извещение и взял подписку о вручении документа. Извещение было лаконичным: приказывалось в течение 48 часов покинуть Латвию. Я пытался как-то объясниться, обращался в различные учреждения, чтобы хотя бы на несколько дней продлить разрешение на пребывание в стране, пока я выясню свое положение в Литве. Но ответа не последовало. Так меня выслали из Риги, в которой я провел 27 лет своей молодости. Логика проста: если я опасен литовским фашистам, то не могу быть приятным и для латвийских.
И вот я еду обратно в Литву, откуда был выслан. Что ждет меня? Может быть, вернут в Димитраву. А может, вышлют еще куда-нибудь. А вдруг разрешат вернуться в Каунас? Думая об ожидающей меня судьбе, проезжаю границу Литвы. Взяв мой паспорт, пограничник поздоровался. Я часто ездил в Латвию, и он, видимо, знал меня. Билет был до Шяуляй. Там я намеревался выяснить дальнейшее положение. Однако в Йонишкисе пограничник, возвращая паспорт, сказал: «Мне приказано сообщить, что вы обязаны остаться здесь. Не знаю, что бы это могло означать, но таково распоряжение». Видимо, латвийская полиция известила полицию Литвы о моем выезде. А может быть, узнали из картотеки высланных и задержали для дальнейшего выяснения. Так или иначе, пришлось остановиться в Йонишкисе, где никаких знакомых у меня не было. К счастью, получил комнатку в маленькой гостинице. Был очень удивлен, когда на следующий день пришла не знакомая мне раньше 3. Чепайтене. Узнав, что я очутился в Йонишкисе как политический ссыльный, она предложила мне поселиться у них дома на правах гостя. Позднее я узнал, что 3. Чепайтене и ее муж, будучи прогрессивными людьми, часто опекали преследуемых властями политических деятелей.
В Йонишкисе я прожил около месяца. С этим временем связан один мой литературный труд, который считаю немалым достижением. Это перевод известной латышской поэмы «Реквием». До сих пор не могу забыть необычайного совпадения: в момент, когда я сел за стол, приступая к переводу, по радио передали: «Только что умер автор «Реквиема», известный латышский поэт Вилис Плудонис». Это происшествие еще более усилило элегическое настроение, созданное самим произведением, которое выражает чувства автора во время похорон брата. Может быть, поэтому я и перепел длинное стихотворение довольно быстро — за несколько дней, хотя несколькими годами раньше я при первой попытке не смог перевести более двух строф.
В это же время решилась и дальнейшая моя судьба. Ни в Каунасе, ни в его окрестностях жить мне не разрешили, а предложили выбрать отдаленную сельскую местность. Узнав, что дядя моей хорошей знакомой Ирены Циртаутайте согласен приютить меня в своем хозяйстве в Кедайняйском районе, я сообщил об этом. Министерство внутренних дел разрешило изменить место ссылки с условием, что я буду состоять под надзором полиции. В начале февраля я простился со многими новыми знакомыми в Йонишкисе и на поезде прибыл в Дотнуву, где встретился со своим новым хозяином Г. Гинейкой. Он возвращался из Вильнюса. Здесь же встретил нескольких вильнюсских рабочих, прибывших в поисках работы. От Дотнувы ехали далее на санях. Стояла морозная зимняя ночь; сильно мело; снег слепил глаза. Будто корабль в море, кидало наши сани, и мы перекатывались через сугробы, как через волны. Разговорчивый хозяин делился впечатлениями о Вильнюсе, а я повторял про себя строфы стихотворения Яниса Райниса:
Пришлось мне уехать
Глубокой зимой
В край отдаленный,
На двор неродной...
Эти строчки так соответствовали моему тогдашнему настроению! Правда, край, в который я ехал, не был столь уж далек, а хутор Мастаутай вскоре стал мне вовсе не чужим. В городах бушевали политические бури, в разных странах зрели события мирового значения, а мне приходилось жить в деревенской тиши. Чтобы не быть в тягость своему хозяину, я выполнял некоторые работы по хозяйству, но самые простые, потому что в деревне никогда раньше не жил и сложных выполнять не умел. В базарные дни мы ездили в Кракяй. Здесь мне приходилось показываться местной полиции, под чьим надзором я был оставлен.
Свободного времени было у меня много. Пописывал кое-что в газеты, пытаясь заработать для семьи. Был благодарен Б. Жигелису, который предложил мне перевести для издательства «Спаудос фондас» («Фонд печати») книгу И. П. Фролова «Мое знакомство с животными». Иногда мне приходилось ездить на Дотнувский вокзал за гостями хозяев. С прибывшими из Каунаса и Вильнюса всегда было интересно побеседовать о тамошних настроениях. «Нет, кулаками и нагайками Вильнюс не литванизировать», — высказывался лаконично один из прибывших. Он рассказывал о нескончаемых конфликтах, возникавших из столкновения двух шовинистических групп.
«Дорого стоит нам Вильнюс, — продолжал гость. — Сколько приходится там полиции и армии содержать, сколько безработных и нищих кормить. Годами мы кричали: «Мы без Вильнюса не смиримся!» А теперь трудно уговорить каунасцев переехать в Вильнюс. Если кого из чиновников посылают в Вильнюс, он всеми силами отпирается, особенно если в Каунасе у него домик либо хорошая квартира. Теперь наши «патриоты» выдвинули новый лозунг: «Мы без Каунаса не смиримся!». Гости рассказывали далее об инцидентах в вильнюсских кинотеатрах из-за литовской хроники. Как только начинали показывать хронику, поднимались шум, крики и свист. Все кричат: «Долой!» Польские буржуазные националисты против литовской хроники, а прогрессивные литовцы против фашистского духа хроники и восхваления дряхлого «вождя народа». В результате показ хроники приходилось прекращать.
Сильные стычки происходили в вильнюсских костелах, где горячие польские католики не хотят уступить столь же горячим литовским католикам. Как только одни затянут песню по-литовски, тут же другие начинают петь по-польски. «Божьи дома» превратились в дома раздора, иногда там пускали в ход и кулаки. Архиепископ Ялбжиковский, один из апостолов буржуазного шовинизма, называл литовцев оккупантами, язычниками. Вильнюс кишел нелегальными буржуазно-националистическими организациями, которые выпускали подпольно газеты и листовки. В Вильнюсе действовала также тайная радиостанция. Говорили о раскрытии большой подпольной военной организации, об обнаружении оружейных складов, об арестах сотен людей. Цель организации — вести шпионскую работу против частей Красной Армии, находившихся согласно договору от 10 октября 1939 года в Н. Вильне, Алитусе и Приенай, а также против Литвы; производить акты террора и готовить вооруженное восстание.
Все эти новости перевернули вперх дном спокойное настроение, которое возникало от газетного идиллического изображения положения в столице. Правда, и в печати проскальзывали порой заметки, свидетельствовавшие о волнениях. О многом говорили органы оппозиции, покореженные цензурою и с местами, заполненными взамен выброшенного всякой мишурой. Все, о чем рассказывали хорошо информированные гости, ясно показывало, как много в Вильнюсе острых и запутанных проблем, которые вряд ли могут быть решены в условиях буржуазно-фашистского режима.
Однако неверно было бы думать, что подобные настроения были присущи всем местным полякам. Мне часто приходилось встречать и совсем других поляков, скажем, рабочих из Вильнюса. Сначала я встречал их в Димитравском концлагере. Туда в ноябре пригнали одну такую группу за участие в политической демонстрации. В Кракяй я познакомился с польскими рабочими, лишившимися работы и приехавшими трудиться по найму у кулаков и помещиков. Особенно близко сошелся я с семьей вильнюсского пролетария Катковского, поселившегося в запущенном, полуразвалившемся доме, в самых примитивных условиях. Когда по привычке журналиста я заговорил с ним о политике, Катковский сказал: «Господа — везде господа, и в Польше, и в Литве. Только что они спорили и дрались, как бараны, а вот уже и приятелями стали. А нам, рабочим, нечего делить. Труд — везде труд. Нищенствовали мы в Польше, теперь приходится нищенствовать в Литве». И он и другие польские и литовские пролетарии смотрели больше не на Запад, а на Восток, откуда доносились по радио звуки понятной им речи.
Мне, раньше редко видевшему деревню, было интересно и полезно познакомиться поближе и с бытом крестьян. Хозяин Мастаутай, хотя и состоятельный, часто жаловался, что приходится почти задаром отдавать свои продукты, так как цены на них были очень низкими. За проданный «Молокоцентру» килограмм масла он мог купить только 12 коробок спичек. Значительная часть хозяйств разорилась. «Мы, хозяева, вынуждены прыгать, как факиры на горячих углях», — любил повторять хозяин Мастаутай. С началом войны цены на продукты повысились на 25 процентов, а товары, необходимые хозяйству, подорожали на 75 процентов. Число разорившихся хозяйств все возрастало. (как и в начале 2000х: admin) О тяжелом положении батраков и бедных крестьян нередко писали и в газетах. Особенно выразительны были данные доктора К. Гринюса, собранные им при обследовании состояния 150 крестьянских семей. Выводы таковы: в кухнях спят 37 процентов крестьян. Одна кровать приходится на двоих или даже более человек. 12 процентов изб освещаются керосиновыми светильниками без стекол. В 29 процентах изб пол земляной. Паразиты найдены и 95 семьях из 150. Только 1 процент женщин имеют нижние рубашки, а 99 процентов спят в дневном платье, 75 процентов крестьян обуты в деревянные клумпы, ботинки же имеют 2 процента. 19 процентов женщин совсем не пользуются мылом. Летом женщины работают по 16 часов в сутки, зимой — по 12. Только 18 женщин из 150 отдыхают по воскресеньям.
Такое неприглядное положение показал только на фактах не кто иной, как бывший президент Литвы. В начале 1940 года, описывая состояние здравоохранения в Литве, он громко восклицал: «Разве это не страшно?» Своими глазами я убедился, какая жуткая нищета и темнота царили в домах батраков и бедных крестьян! До сего дня перед моими глазами стоит незабываемая картина: в лохмотьях лежит больная девочка. Ни вызвать врача, ни положить ее в больницу отец не в состоянии. Это дорого стоит, а откуда возьмешь денег? Родители девочки плохо одеты, бледны; они должны прокормить еще троих детей и озабочены тем, получат ли они мешок картошки или хотя бы горсть муки. Свой заработок семья давно проела; вся надежда, что хозяин поможет в счет будущих работ. «Трудно заработать литас» (денежная единица),— эта жалоба часто слышна в деревне. Припомнил я и постоянную жалобу своего дедушки-крестьянина, что «листов нет!» (он до самой смерти литасы называл «листами»). (как и в начале 2000х: admin)
Не о бедняках, не о батраках, а о настоящих хозяйчиках— середняках и даже кулаках писал незадолго до того журнал националистов «Вайрас» («Руль»): «Все лучшее крестьянин отдает в город или посылает на продажу за границу... Ему остается жесткое мясо обезжиренное молоко, простая похлебка и все то, что кое-как поддерживает организм». Что же говорить о тех, кто жил своим трудом, у кого нечего было продавать и посылать за границу, у кого отродясь не было ни свинины, ни молока? Хоть и недолго пожив в деревне, я глубоко почувствовал, сколь верно описана доля пахаря в стихотворении Казиса Якубенаса:
Я бреду знакомой стороною.
Стелется под ноги грязный шлях.
И, страдая болью неземною,
В рубище, в изорванных лаптях.
Сквозь туманы на лугах пологих,
Где поникла жухлая трава.
Пашнею раскинувшись убогой,
Смотрит вдаль молчальница Литва...
Без дополнительных комментариев понятны были каждому и заключительные строчки этого стихотворения: «Горемыки плачут не напрасно, не напрасно бедный слезы льет». Символичным показался мне услышанный в Мастаутай рассказ о хозяине и его батраке. Местный батрак пахал поле. Он старался изо всех сил. А хозяин, стоя на берегу пруда, все был недоволен, все покрикивал и ругал работника: там криво, здесь слишком глубоко, а там мелко. Придирчивый был хозяин, никак не угодишь. Батрак молчал и терпел. Но наконец его терпение лопнуло. Подскочил он к хозяину и как толкнет его в пруд! Тот и бултыхнулся в воду. А работник бросил соху и ушел, крикнув: «Паши сам, если тебе плохо! А с меня хватит этого ярма!». Хозяин еле выкарабкался из пруда, беспомощно грозя кулаком. Наблюдая деревенскую жизнь, все больше задумывался я над вопросами, которые не могли не волновать: где же выход из этой вечной нищеты и темноты, охватившей большую часть литовского народа? Как уничтожить социальное неравенство в нашей небольшой стране? Что сделать, чтобы народным массам был открыт путь к науке и свету? Где пролегает дорога Литвы среди грозных событий в бушующем мире? Обо всем этом не раз приходилось дискутировать с людьми из разных слоев населения и разных политических направлений. Нередко участвовал я в общих политических дискуссиях, спорил там с националистами, с реакционерами, защищал идеи народной свободы и демократии. Националистические же идеологи постоянно защищали принцип «авторитаризма», точнее, фашизма, модифицированного под философию Сметоны, и его небезызвестный тезис «прямо — ближе, а кругом — быстрее». Клерикал К. Пакштас патетически выкрикивал, что часы Литвы надо повернуть на 100 лет вперед. Он огорчался, что по производству электроэнергии на душу населения Литва стояла на предпоследнем месте в Европе: только в Албании было меньше. А между тем проповедуемые Пакштасом бредни звали назад, в средневековье, своими обскурантистскими лозунгами «Молись и работай!», «Благословенны нищие духом», «Обновимся во Христе!». (как и в начале 2000х: admin)
Я смолоду думал о путях развития общества и прошел по этой дороге через разные стадии, ища истину то здесь, то там. Постепенно крепло убеждение, что самые опасные враги литовского народа — клерикализм и реакция. Становилось ясно, что прогресса надо ждать только от левых. И я все более левел в своих взглядах. В 1931 году я установил связи с нелегальным революционным движением. Уже тогда я понял, что только социализм может привести литовский народ в то светлое будущее, о котором мечтали лучшие его сыны и дочери. Вот почему, не колеблясь, вошел я в Народный фронт, который действовал под руководством Коммунистической партии и придал антифашистской деятельности конкретные практические формы и научное содержание. К борьбе, которая диктовалась сознательным пролетариям самим их бытом, честные интеллигенты после долгих размышлений приходили не сразу, испытывая и колебания.
Огромный перелом в их сознании наступил после установления гитлеровского режима в Германии в 1933 году. Действия нацистов, их явно агрессивные планы в отношении Литвы и вообще европейского Востока не могли не пробудить в каждом вопрос: с кем ты? На какой стороне баррикад твое место? Имелось, конечно, немало таких, которые наподобие страуса прятали голову в песок при первом проявлении опасности, надеясь отсидеться в своем внутреннем мирке. Такие старались не вмешиваться в политику, говорили, что никакими партиями они не интересуются, ни к каким направлениям не принадлежат, и всячески выпячивали свою аполитичность. Но история шла вперед, менялись времена, и политика хватала за шиворот каждого, хочет он этого или нет. Это облегчало нам пропаганду идей Народного фронта. На частных сходках, на студенческих собраниях, на патриотических митингах, особенно участившихся после захвата Германией Клайпеды, мы старались разъяснять обязанности каждого гражданина, побуждали принять правильное решение, поднимали антифашистские настроения. Лучше других помнятся мне огромный митинг на рынке в Мариямполе, собрание квартиросъемщиков в Каунасе, торжественное заседание по случаю 150-й годовщины Великой Французской . буржуазной революции, митинг в Раудондварисе, студенческие вечера и лекции в зале «Варпаса» («Колокол»). В Каунасе давно действовала большая группа прогрессивных интеллигентов: писателей, художников, артистов, ученых. Она тесно сотрудничала с Коммунистической партией Литвы. Важную роль в пропаганде среди интеллигенции сыграла Михалина Навикайте-Мешкаускене, активная посредница между интеллигенцией и ЦК КП Литвы. Серьезной победой этой антифашистской группы следовало считать переход на позиции пролетариата известнейшей и популярнейшей поэтессы Саломеи Нерис, которая еще в 1931 году опубликовала в «Третьем фронте» свое заявление об этом. Это был удар по клерикалам, из лагеря которых она ушла, повернув на путь марксизма-ленинизма. Со многими другими людьми тоже происходили подобные перемены, когда они искали выход из фашистского болота. Всех удивил поэт Людас Гира. Смолоду его знали как активного клерикала, хотя и с наклонностями к важгайтовскому либерализму (Вайжгайтас — писатель, ксендз). После 1933 года Гира начал медленно меняться, склоняясь на сторону левых, и постепенно становился твердым антифашистом. А в 1937 году, во время посещения Литвы группой советских журналистов и писателей, Гира в Радвилиш-кисе встретил их уже как представитель антифашистской общественности, вручив им по символической красной розе. Он однажды рассказал мне, что именно в том году грозившая литовскому народу опасность со стороны гитлеризма заставила его переоценить старые ценности и прийти к выводу, что только вместе с Советским Союзом и на путях к социализму Литва может найти свое спасение и создать светлое будущее. Людас Гира не только говорил, но и активно действовал как горячий пропагандист дружбы с Советским Союзом.
Не менее интересный процесс наблюдался и у других крупных писателей. Вот В. Креве-Мицкявичюс. Он не был активным политическим деятелем. Но тот факт, что его статьи помещал «Вайрас», уже сам по себе свидетельствовал о консервативности его взглядов. Однако чем яростнее свирепствовали фашисты, тем радикальнее становились взгляды писателя. Когда возникла идея издавать журнал прогрессивного направления «Литература», Креве-Мицкявичюс согласился стать его редактором. В этом журнале он сотрудничал с писателями А. Венцлова, П. Цвирка, К. Корсакас, К. Борута и другими прогрессивными литераторами. Особенно изменилась его позиция после сентября 1939 года, когда Красная Армия освободила Западную Украину, Западную Белоруссию и Вильнюсский край. Будучи председателем Общества дружбы с Советским Союзом, Креве-Мицкявичюс на заседании правления сам внес предложение как-то содействовать тому, чтобы Советский Союз помог народу Литвы освободиться от фашизма. Он считал абсурдным, что в то время, когда в Вильнюсе уже советские порядки, в остальной части Литвы свирепствуют фашисты.
Большая эволюция наметилась также в политических взглядах Повиласа Пакарклиса. Он был работником прокуратуры и считался крайне реакционным деятелем, националистом-вальдемаровцем. Следя за развитием событий и думая о будущем Литвы, Пакарклис пришел тем не менее к выводу, что буржуазно-фашистский режим ведет Литву к гибели. И он, совершив крутой поворот, тоже стал активным антифашистом. Далеким от коммунизма человеком был и либеральный деятель Пятрас Леокас. Но я помню его высказывание, что настанут времена, когда придется жалеть, что в Литве мало коммунистов.
Недалеко от Кракяй, в деревне Ажитену, жил один из интереснейших людей Литвы, Микалоюс Каткус, автор книги «Времена лучины». Его у нас считали толстовцем. Очень сожалею, что мне не пришлось познакомиться с ним лично. Вот что рассказал мне о нем однажды Ионас Лауринайтис. «Это было, кажется, летом 1932 года. Кто-то привел в комнатку кружка «Культура» одетого по-крестьянски старичка с длинной бородой, живыми глазами и толстовской внешностью. Войдя в комнату, незнакомец спросил, здесь ли помещается кружок. Мы ответили утвердительно. Тогда он представился: Микалоюс Каткус. Мы бросились усаживать его, приветствовать. А он, не двинувшись с места, спросил довольно резким тоном: «Вы за капитализм или за социализм и коммунизм?». Мы, конечно, хором ответили, что за социализм и коммунизм. Тогда он со всеми поздоровался за руку и твердо сказал: «Если вы не будете борцами за социализм и коммунизм, то мало от вас пользы народу, хоть вы и академию закончите».
Когда я услышал все это, мне стало понятно, почему именно кружок «Культура» Сельскохозяйственной академии, председателем которого был И. Лауринайтис, пригласил меня в 1933 году в Дотнуву сделать доклад о моей поездке в Советский Союз. «Культуровцы» достали проекционный аппарат, и я смог оживить рассказ фотографиями и иллюстрациями из привезенных мною книг о жизни в СССР.
О своей поездке в Советский Союз несколько докладов сделал я потом и в Каунасе. Особенно запомнилось выступление, организованное Союзом художников. Активнейшими организаторами этого собрания были Стяпас Жукас и Пятрас Тарабилда. Многие заинтересовались сообщением об этом докладе, и слушателей набрался полный зал. Затем я поместил в газетах и журналах ряд статей о поездке и даже написал целую книгу. Ее не осмелилось выпустить ни одно издательство. Я уже потерял надежду увидеть ее напечатанной, когда неожиданно взялся за дело Игнас Аугустинавичюс, долгое время являвшийся директором издательства «Райдс» («Буква»). Аугустинавичюс покидал свой пост, а акционерное общество «Райде» не располагало средствами для расчета с ним. Пришлось рассчитаться натурой — выполнением типографских заказов. Пользуясь этим, И. Аугустинавичюс взялся издать мою книгу. Я назвал ее «СССР собственными глазами». Книга имела успех, вскоре ее раскупили, и Аугустинавичюс даже заработал на этом. Однако про гонорар автору он умолчал, а я не решался просить его. Зато благодаря этой книге я был включен в состав делегации литовских журналистов, посетивших в мае 1934 года Советский Союз.
На этот раз я получил возможность увидеть не только Москву и Ленинград, но и Ростов-на-Дону, Баку, Тбилиси, Батуми, Крым, Запорожье и Харьков. Длительное путешествие позволило мне увидеть огромные просторы иервого в мире социалистического государства, поговорить со множеством людей. Это было время, когда советский народ выполнял планы второй пятилетки, напрягая все силы, чтобы создать крупную тяжелую промышленность, осуществить индустриализацию. Недавно была практически закончена коллективизация деревни. Старые, вековые порядки были сломаны, а новые еще не окрепли. Только недавно в СССР ликвидировали продовольственные карточки, введенные в годы первой пятилетки. Мы, конечно, замечали, что жизнь в СССР была еще не легкой. Приходилось порой встречать людей, которые жаловались на плохое питание, особенно на недостаток жиров. Но все это были мелочи. Большинство спокойно взирало на временные лишения, героическим трудом созидая не виданное ранее общество. «Да, приходится пока жаться. — говорил один советский служащий, попутчик по поезду. — Зато мы строим социализм, создаем новую жизнь, будем иметь свою тяжелую промышленность. Мы верим, что все трудности носят преходящий характер. Скоро наши заводы станут изготовлять нужные вещи, наладится порядок в колхозах, будет больше пищи и товаров».
Наблюдая за жизнью в Советском Союзе, я старался не просто запоминать увиденное, по пытался представить себе перспективы развития. Немало приходилось спорить с некоторыми моими спутниками-соотечественниками, часть которых была антисоветски настроена. Они просто не хотели узнать по-настоящему и понять Советскую страну, а стремились почерпнуть материалы для подтверждения своих реакционных взглядов. Как мухи у меда, они собирались вокруг каких-нибудь недоброжелателей, ловили антисоветские анекдоты и разные надуманные истории. Меня же глубоко волновало необычайное упорство трудящихся, глубокая их вера в реальность плановых задач, выдвигаемых Коммунистической партией, величественные перспективы будущего.
Впечатления от недостатков и лишении затмевались огромными достижениями в области экономики, просвещения, культуры, широкими возможностями для масс учиться, переполненными театральными и концертными залами, музеями, выставками.
Пианист и композитор Балис Дварионас, вместе с которым мы ездили в Москву и Ленинград в 1933 году» после одного концерта с огорчением говорил: «Вряд ли мы дождемся таких времен, чтобы в Литве было столько концертов и так развилось театральное искусство. Каким образом, когда выберемся мы из нашей отсталости?» Действительно, многие часто думали, дождемся ли мы такого времени, когда Литва высвободится из-под бремени духовной тьмы; скинет (буквально и фигурально) свой крест и выйдет из убогих лачуг. Буржуазия гордилась собственными достижениями, сравнивая положение вещей с тем, что было во времена царизма или германской оккупации в 1918 году. (как и в начале 2000х: admin) Конечно, жизнь не стояла на месте. Сказывался некоторый прогресс в области просвещения. Мы радовались каждому национальному успеху в области литературы, искусства и науки. Но все это двигалось черепашьими шагами. А нам требовалось резким прыжком выбраться из ямы отсталости.
Студентов в Литве имелось всего несколько тысяч человек. Около 200 человек в год выпускали высшие школы. Сравнительно незначительная часть молодых людей могла получить среднее образование, а буржуазия кричала даже об «избытке интеллигенции». В деревне четырехклассную начальную школу кончала лишь часть детей. Большинство, едва успев подрасти, должно было пастушничать и батрачить, оставаясь малограмотными, а тысячи — совсем безграмотными. (как и в начале 2000х: admin) Но и это жалкое учение было насквозь пропитано атмосферой духовного порабощения. В школах властвовали церковники. Таутининки и клерикалы через учителей активно внедряли клерикальную, шовинистическую и фашистскую идеологию. Живя в Мастаутай, я часто вспоминал свои поездки в Советский Союз и очень жалел, что не издал о них зторой книги, не собрал опубликованные в печати статьи. Надеялся, конечно, взяться за эту работу в будущем, но так и не успел. А вскоре и надобность в такой книге отпала, ибо Литва стала советской.
Стоит вспомнить, пожалуй, еще об этом эпизоде, связанном с поездками. Интересуясь решением национального вопроса, я заходил не раз в книжные магазины Москвы, где продавались книги на разных языках народов СССР, и очень удивился, увидев несколько книг на цыганском языке. Ради интереса приобрел некоторые из них, в том числе издание пушкинских «Цыган». Попав в Мастаутай, я узнал, что в опустевшем доме на опушке леса живет несколько цыганских семей. Так как хозяин Мастаутай хорошо их знал, то заходил к цыганам и я. Никогда не видевшие книг на своем языке, цыгане были крайне удивлены, когда я начал читать им поэму «Цыгане» на их родном языке. По-видимому, мое произношение было далеким от их разговорной речи, так как они поначалу ничего не поняли. Но постепенно, несколько раз повторяя за мной отдельные слова, они стали понимать и поправлять мои ударения и произношение. Постепенно я прочел цыганам всю поэму, о существовании которой они не имели представления.
Приближалась весна. Мне впервые приходилось встречать ее в литовской деревне. Шли приготовления к весенним работам. Но мысли мои летели в Вильнюс, в Каунас. Волновали события, происходившие в мире. Приезжая ко мне из Каунаса, жена и многие гости рассказывали о тамошних настроениях. Несмотря на репрессии, активисты Народного фронта — коммунисты, левые народники — ляудининки и антифашистски настроенная интеллигенция — действовали. Созданный ими нелегальный «Комитет защиты народных прав» выпускал газету «За права народа», которая призывала на борьбу за обновление Литвы. Влияние Коммунистической партии в народных массах все росло.
Каунасцы рассказали о событиях в Лампеджяй. Там 8 февраля произошло столкновение между рабочими и полицией. Утром забастовало 2 тысячи человек, работавших на укреплении берега Немана. Избранный забастовщиками стачечный комитет не только настаивал на увеличении заработка, но и выдвинул политические требования: отменить законы, направленные против рабочих; ликвидировать концентрационные лагеря; освободить политических заключенных. Получив отрицательный ответ, около 700 рабочих организовали поход в Каунас, демонстрируя сначала у здания городской управы в Лампеджяй. У завода «Инкарас» на демонстрацию налетела конная полиция. Рабочие отказались разойтись и защищались лопатами и кирпичами. На помощь полиции прибыли новые отряды рабочих били нагайками, резиновыми «бананами», прикладами, саблями, применили слезоточивые газы. Несколько рабочих было ранено. 50 человек арестовали, среди них 21 женщину. Эти события в Лампеджяй получили отклик в Каунасе. По призыву Коммунистической партии около 3 тысяч рабочих объявили забастовку солидарности и выступили против насилия и террора, настаивая на выполнении требований их товарищей и наказания применивших насилие полицейских. Забастовка длилась 5 дней. Она нашла поддержку и в других городах. Бастовали в Вильнюсе, где рабочие обратились с просьбой о защите к находившемуся невдалеке гарнизону Красной Армии. Однако, согласно договору, Красная Армия не могла вмешиваться во внутренние дела Литвы. Кое-где бастовали сельские труженики. Поговаривали о возможности всеобщей забастовки в стране.
Я усердно следил за печатью и часто слушал новости по детекторному радиоприемнику. А весна приносила важные вести. 12 марта в Москве был подписан мирный договор между СССР и Финляндией. Тогда вновь пошли прахом надежды мировой реакции на всеобщий крестовый поход против Советского Союза. Подобные надежды лелеяли и правители Литвы. Хотя они и подписали договор с Советским Союзом, однако никаких искренне дружеских чувств к своему соседу не испытывали. Ими постоянно поддерживались тайные связи с правительством гитлеровской Германии. Усердным связным, фактически агентом прогитлеровской ориентации, был посол Литвы в Германии Шкирпа, которого в сентябре 1939 года даже лидер народников М. Слежевичюс открыто назвал гитлеровцем. В то время Шкирпа приезжал из Берлина агитировать за вступление в войну на стороне Германии. (О намерениях Шкирпы пришлось узнать и мне лично, когда перед самой второй мировой войной я участвовал в поездке делегации литовских журналистов по Германии.)
Апрель принес новые события. Германия внезапно оккупировала Данию и высадила войска в Норвегии. Англичане попытались защитить Норвегию, послав туда, в свою очередь, десант. Печать пестрила названиями: Осло, Берген, Нарвик, Ставангер, Тронхейм... Положив перед собой вырезанную из газеты карту Скандинавии, я пытался отмечать места боев. А хозяин Мастаутай Гинейка, скептически относившийся к военным усилиям союзников, посмеивался над моими «стратегическими иллюзиями». Он предлагал биться об заклад, что англичане и французы будут изгнаны из Норвегии и там укоренятся гитлеровцы. Так оно и случилось.
Вести о еще более сенсационных событиях принесли газеты 10 мая: фашистские армии ворвались в Голландию, Бельгию, Люксембург и начали крупное наступление на Францию. «Странная война» закончилась. Началось осуществление плана «молниеносной войны», согласно которому Гитлер собирался разгромить Францию и течение нескольких недель. И действительно, тогда ему это удалось. «Линия Мажино» осталась в стороне, и немецкие танковые колонны ворвались в Северную Францию, не встретив серьезного сопротивления. Еще в начале мая товарищи из Народного фронта торопили меня скорее закончить мой «принудительный отпуск» в деревне и вернуться в Каунас. Об этом же заботились некоторые общественные деятели. Пришлось и мне самому принимать меры. В середине мая мне сообщили, что я могу вернуться в город. В Каунасе тем временем как раз готовилась выставка произведений Тараса Шевченко в зале «Фонда печати». Я сразу же включился п эту работу. Между прочим, предложил Людасу Гира перевести на литовский язык «Завещание» Великого Кобзаря. Его последний куплет («И меня в семье великой, в семье вольной, новой, не забудьте, помяните добрым, тихим словом»), написанный на крупном плакате, украшал центральную часть выставки.
Встретившись с друзьями, я узнал о массовых арестах накануне 1 Мая. Однако это не помешало коммунистам вывесить красные флаги в разных местах, распространить плакаты и листовки. Большое впечатление на общественность произвело заявление представителей интеллигенции, изданное Комитетом защиты народных прав. Подписались 50 писателей, профессоров, врачей, художников, агрономов, юристов и артистов. Заявление, адресованное правительству, гласило: «Вы сеете ненависть и злобу, а пожнете народную бурю». Резко обострились классовые противоречия. Уже давно лишенные политических прав, рабочие, трудовое крестьянство и трудовая интеллигенция теперь переживали тяжелое экономическое положение. Цены все повышались, работы становилось все меньше. Безработные не получали никакого пособия, а на общественных работах, устраиваемых для них, заработки были жалкими. Часто такой безработный, семья которого состояла из 5—б лиц, получал 10 — 15 литов в неделю. Частные работодатели, пользуясь этим, снизили зарплату рабочим до минимума, а работать требовали по 10—12 часов в сутки. Рабочие предприятий «Майстас» и «Металлас» бастовали. Администрация не соглашалась удовлетворить требования трудящихся. На ряде предприятий рабочих увольняли; иные работали по 3—4 дня в неделю; с другой стороны, правительство собиралось ввести принудительный труд и превратить страну в сплошной концлагерь. (как и в начале 2000х: admin)
Очередным движением протеста явилось выступление каунасского Общества квартиросъемщиков. Оно собирало подписи под петицией, в которой указывалось на предельно тяжелое состояние квартиросъемщиков: квартплата высокая, съемщиков выселяли по прихоти домовладельцев, многодетным семьям не сдавали комнат; трудящиеся вынуждены были жить по большей части в невыносимых условиях. До ареста мне довелось быть председателем этого общества. Поэтому и теперь, вернувшись в Каунас, я установил связь с активистами общества. Многие из них были коммунистами либо сочувствовали им. Вскоре последовали собрания прогрессивного студенчества. Выступили даже некоторые буржуазные организации, поставившие вопрос об углублении земельной реформы в стране, поскольку её провели так, что в руки ряда помещиков попали сотни и даже тысячи гектаров земли. В результате окрепло сословие «новых дворян», скупавших земли у массы разорившихся мелких хозяев. Последние, потеряв землю, пополняли ряды бедняков и сельского пролетариата. Особенно громко звучали требования о земельной реформе в возвращенном Литве Вильнюсском крае, где все еще было по-старому.
Все активнее выступала с революционных позиций прогрессивная интеллигенция. Литературные вечера, собрания «вольнодумцев», студенческие сходки нередко превращались в открытые антифашистские демонстрации. Побоявшись, чтобы в такую демонстрацию не превратился вечер, посвященный 10-й годовщине со дня смерти В. В. Маяковского, правительство запретило литераторам намеченное ими мероприятие. Но ряд писателей вручил вильнюсскому корреспонденту ТАСС коллективное письмо, в котором были изложены мысли о значении творчества Маяковского. В письме отмечалось также, что прогрессивные писатели Литвы не только любят Маяковского, но и смотрят на его работы как на вдохновляющий пример. Письмо подписали П. Цвирка, Л. Гира, К. Борута, А. Венцлова, К. Корсакас, И. Шимкус и другие.
Огромное возмущение у общественности вызвали очередные события в Вильнюсе. Съехавшись туда в большом числе, шовинистически настроенные элементы стали разжигать национальную ненависть, призывали к польским и еврейским погромам. Широкую известность снискало происшествие, вызванное провокацией в польском театре «Лютня». Собравшиеся там «национальные» активисты начали свистеть, топать ногами и кричать, когда артистка запела по-польски. В ответ польские буржуазные националисты прибегли к оскорблениям. Произошла свалка. Спектакль пришлось прекратить. Поведение литовских шовинистов нашло резкое осуждение со стороны Общества литовских писателей. Оно опубликовало открытое письмо к общественности, которое подписали В. Креве-Мицкявичюс, Л. Гира, В. Миколайтис-Путинас, Б. Сруога, П. Цвирка. Однако инциденты продолжались. Шовинисты собирались в вооруженные группы, приходили в кафе и громким пением прерывали эстрадные программы, шедшие на польском языке. Обострилась национальная рознь и среди верующих. Особенно серьезная стычка произошла в церкви, где литовцы решили заставить служить обедню на литовском языке, а архиепископ Ялбжиковский противился и, невзирая на просьбы делегации верующих, не уступал. Тогда шовинисты из военизированной организации «Стрелки», мобилизовав свои силы, во время службы затянули псалмы по-литовски. Поляки, не уступив, запели по-польски. Часто подобные инциденты оканчивались кулачной потасовкой.
Еще больше разбушевалась стихия после нескольких ответных террористических действий со стороны польских националистов. У Расайского кладбища выстрелом из пистолета был ранен полицейский Прусайтис, а затем на улице был убит полицейский Блажис. Это явилось ответом на убийство двух поляков. Похороны полицейского стали поводом для крупных столкновений на улицах Вильнюса с кулачными боями, битьем окон в польских учреждениях и в театре «Лютня». Больше всех отличались буржуазные и мелкобуржуазные студенты-корпоранты. Прогрессивное студенчество выпустило листовку, в которой осуждались лжепатриоты, думавшие, что «литванизировать» можно кулаками. В листовке отмечалось, что корпоранты, подстрекаемые литовской контрразведкой, нападают на ни в чем не повинных поляков, в то время как Сметона и его правительство, вместо того, чтобы раздать крестьянам землю польских помещиков, наделяют их всевозможными привилегиями. Далее выдвигался лозунг борьбы против настоящего врага литовского народа — фашистского правительства, опекавшего дворян, спекулянтов и грабителей. (как и в начале 2000х: admin)
Сметона любил выступать. В длиннейших речах он излагал свою «философию» и облыжно требовал «ликвидировать различия» между всеми слоями общества. В одной из публичных речей, которую он произнес, открывая Дворец труда, фашистский диктатор не постеснялся, толкуя вкривь и вкось смысл слова «рабочий», попытаться доказать, что между рабочими и работодателями нет разницы. Одновременно рос террор против рабочих и беднейших крестьян. Правительство смотрело сквозь пальцы на нахальную, почти открытую деятельность зарубежных шпионов, на сосредоточение немецких нацистов под прикрытием «Союза культуры». Но когда в июне началась забастовка рабочих в Гайжюнай, моментально было арестовано 158 человек. 3 июня газеты сообщили, что апелляционный суд за коммунистическую деятельность утвердил приговоры, вынесенные ряду защитников дела трудящихся — литовским революционерам Антанасу Снечкусу. осужденному на 8 лет строгого тюремного режима, Ф. Крастинису, Л. Мильвидасу и К. Казлаускасу, которых осудили на 6 лет. В Каунасской тюрьме 4 июня умер замученный жандармами коммунист Юозас Гарелис. «Это не первая жертва кровавой реакции, — сообщалось в листовке, изданной обществом «Народная помощь». — Еще не заросли могилы Пресмана, Баратиискаса, Григаса, Лисене и других товарищей, а мы уже стоим у новой могилы».
Защищая интересы помещиков, буржуазии и ненавидя народ, фашистское правительство не могло быть искренним союзником государства трудящихся — СССР, как того требовали интересы литовокого народа. Потому оно лицемерило, пыталось заверить Советское правительство, что будет лояльным и дружественным в своей политике, а на деле организовывало провокации и заговоры, направленные против СССР. Открытые ныне старые литовские архивы наглядно свидетельствуют о наличии сети шпионажа, направленного против советских воинских гарнизонов. Литовская разведка, контрразведка и разные фашистские организации развернули злобную кампанию клеветы против Советского Союза и Красной Армии. Власти с нетерпением ждали перемен в международном положении, чтобы, как в 1919 году встать в ряды врагов Страны Советов. Не случайно Гитлер открыто заявил позднее, что тогдашнее литовское правительство настойчиво просило ввести в Литву немецкую армию. (как и в начале 2000х: admin)
Коммунистическая партия, единственная политическая партия, с честью несшая свой флаг, стояла на страже народных интересов. Еще весной подпольная газета «Тиеса» писала, что крепнущая борьба народных масс неизбежно ведет к свержению помещичье-буржуазного правительства и созданию народного правительства. Выдвинутый Коммунистической партией лозунг борьбы за интересы народа, за демократию хорошо поняли широкие массы, которые сплачивались вокруг КПЛ. В воззвании «Долой провокации против Советского Союза» ЦК КП Литвы заявил протест против преступных действий, проявившихся в убийстве красноармейца Бугаева и похищении двух других красноармейцев, подчеркивая, что эти провокации являются одновременно выступлением реакции против собственного народа. Воззвание заканчивалось требованием разогнать правительство Меркиса Скучаса, очистить государственный аппарат и армию от империалистических агентов, амнистировать политзаключенных, положить конец фашистскому режиму террора и насилий. В Литве назревала революционная ситуация. На повестку дня вставал вопрос о восстановлении Советской власти, задавленной реакцией в 1919 году при содействии зарубежных империалистов. Близился момент, когда литовский народ мог рассчитывать на прямую помощь со стороны братских ему народов СССР, от которых он был насильственно оторван за двадцать лет до этого. Наступал долгожданный час ликвидации фашистской власти Сметоны, более 14 лет державшей литовцев в бесправии и порабощении.
Трагическими были последние часы сметоновской клики, пришедшей к кормилу правления путем насилия и обмана. СССР, заинтересованный в обеспечении безопасности всех народов, в том числе литовского, не доверял враждебно настроенному фашистскому правительству в Каунасе, опекавшему многочисленные гнезда шпионажа и провокаций и открыто нарушавшему подписанный им же договор. Гитлеровская Германия, захватывавшая страны Западной Европы, давно уже стала силой, столкновение с которой было неизбежным. Фашистская Литва явно могла бы быть ее союзником. Советское правительство направило в Каунас ноту с требованием обеспечить выполнение советско-литовского договора от 10 октября 1939 года. Некоторое время в Москве шли переговоры между представителями обеих сторон. Сметона, боявшийся за свой режим, предложил образовать в Каунасе новое правительство во главе с его родственником генералом Раштикисом, надеясь, что этому клерикалу, давнему пособнику фашизма, будет доверено выполнение условий договора. Всю ночь с 14 на 15 июня заседала клика Сметоны. Когда выяснилось, что кандидатура Раштикиса неприемлема, Сме-тона начал настаивать на отклонении советских предложений и потребовал начать войну против СССР, попросив помощи у гитлеровской Германии. Эта гнусная идея была поддержана несколькими министрами и председателем сейма Шакенисом. Решительно воспротивился ей командующий армией генерал В. Виткаускас, заявивший, что он ни в коем случае не отдаст приказа о войне против Красной Армии и начале братоубийственной бейни. Мнение Виткаускаса поддержал и А. Меркис.
Убедившись в крахе своих замыслов, Сметона утром 15 июня с семьей, несколькими министрами и крупной суммой валюты, взятой им из государственного банка, бежал в Германию. Перед побегом он составил акт, по которому передал права президента премьер-министру Меркису. Как рассказывали, всю дорогу Сметона повторял, что допущена ошибка, что упущен момент договориться с Гитлером. Сейчас нам известны все детали агонии буржуазно-фашистской власти. Но в те июньские дни я знал мало, хотя и был журналистом. Тем неожиданнее и радостнее прозвучало 15 июня известие, что кандидатура Раштикиса отвергнута, а Сметона удрал. Пал проклятый фашистский режим. Вся прогрессивная часть литовского общества ликовала. Мы поздравляли друг друга, настроение было праздничным.
На полдень 15 июня был назначен киносеанс, организованный литовским Обществом дружбы с Советским Союзом. Он состоялся в кинотеатре «Триумф», где собралось много антифашистов и близких к коммунистам людей. Всем нам хотелось увидеться друг с другом, поделиться мыслями и чувствами, обсудить новые, события. Шел замечательный советский фильм «Член правительства». На сеансе присутствовали сотрудники посольства СССР. Мы смотрели на фильм как на символическое по-своему произведение, в какой-то степени характерное отчасти и для будущего нашей родины. После сеанса все оживленно делились впечатлениями. А выйдя на улицу, заметили странное возбуждение среди собравшихся толпою жителей. Кто-то, пробегая, крикнул мне: «Идут, друзья идут!»
Оказывается, по радио только что объявили приказ командующего армией В. Виткаускаса о том, что в 15 часов стали прибывать пополнения в советские воинские гарнизоны, и давалось указание встретить союзные части со всеми почестями. Затем мне позвонила М. Мешкаускене, предложив встретиться в помещении Общества квартиросъемщиков. Прибыв туда, я нашел там, кроме нее, агронома А. Жукаускаса, активного антифашиста. Договорились, что надо срочно выпустить листовку с приветствием Красной Армии. Я написал текст, потом вместе его отредактировали. Мешкаускенс позаботилась о напечатании в типографии. Вскоре листовку уже раздавали на главной улице Лайсвес Аллея.
Вечером, взволнованный и в приподнятом настроении, я писал статью об отношениях между Советским Союзом и Литвой. Там, в частности, говорилось: «В отношениях с Советским Союзом мы совершенно явно и без колебаний, без каких-либо задних мыслей и оговорок должны руководствоваться идеей полного взаимного доверия и подлинной искренности. Это нам диктует не сила и не особые расчеты, а лишь правильно понятые интересы нашей страны». Статьи была помещена 16 июня в газете «Лайкас».
В тот же день с утра мне позвонили и сообщили, что у городской тюрьмы полиция избивает людей. Я попытался выразить протест, позвонив в министерство внутренних дел, но ничего не добился. Только позднее был восстановлен порядок. Па улицах Каунаса были расклеены объявления от имени коменданта о правилах поведения граждан на ближайшее время. По радио зачитали воззвание правительства о соблюдении порядка, причем запрещалось толпиться на улицах. Легально распространялась листовка ЦК Коммунистической партии Литвы, в которой провозглашалось, что антисоветским провокациям положен конец, что гарантируется полная защита Литвы. Далее характеризовались основные задачи, которые стояли перед будущим правительством: честное выполнение договора о взаимопомощи с Советским Союзом, защита интересов народа, обеспечение трудящимся демократических прав, освобождение политических заключенных, легализация компартии и профсоюзов, запрещение партии таутининков (националистов), арест империалистических агентов.
Из Риги и Таллина сообщали, что правительства Эстонии и Латвии вышли в отставку. Когда, кто и как образует новое правительство Литвы? Этот вопрос вызывал у всех нас огромный интерес. Думали по-разному. Но ясно было одно: старые порядки никогда уже не вернутся, над Литвой взойдет заря лучшей жизни, хозяином которой будут трудящиеся. Я не мог и предполагать тогда, что очень скоро мне придется стать активным участником важных политических событий.
Утром 17 июня меня пригласили на совещание по поводу образования нового правительства. Я думал о различных кандидатурах и во время совещания называл их. Когда же меня выдвинули на пост премьера, это явилось для меня полной неожиданностью, я долго отговаривался, приводя веские, на мой взгляд, контр аргументы. Но вес же пришлось решиться и взяться за дело. Утром того же дня у нашей скромной квартиры на ул. Лелию остановилась машина из президентуры. Еду во дворец, бывший с 1926 года цитаделью фашизма. В зале дворца встретился с премьер-министром Л. Меркисом. Мы сели за угловой столик. Как исполняющий обязанности президента, Меркис вручил мне подписанное им письмо, где говорилось, что я назначаюсь председателем кабинета министров и мне поручается составить последний. Я, со своей стороны, передал ему соответствующее письменное заявление; кандидатуры министров мы согласовали несколько ранее. Затем Меркис подписал акт, которым узаконивалось новое правительство, согласно Конституции. Эти официальные документы были опубликованы в «Правительственных ведомостях» от 17 июня 1940 года. Позднее их перепечатали в IV томе «Источников по истории Литвы».
Пока бумаги оформлялись, мы разговаривали с Мер-кисом о последних событиях. Он сообщил мне, что старое правительство уговаривало Сметону не бежать, но бывший президент не решался остаться. Когда Сметона приехал в пограничный город Кибартай и остановился там на несколько часов, ему звонили и просили вернуться. Так как беглеца официально через границу не пустили, ему пришлось «неофициально» перебираться через речушку, закатав штаны до колен. Так удрал фашистский диктатор, путем насилия и обмана пришедший к власти, долго глумившийся над народом и не ждавший теперь снисхождения. Его пытались возвратить из немецкого пограничного пункта Эйдкунен, куда поехала целая делегация. Однако Сметона опять не согласился.
В жизни Литвы начался новый этап, а новое правительство собралось на свое первое заседание. Приняли решение называться Народным правительством, чтобы отмежеваться от недоброго прошлого. Так как пост президента оставался свободным, а все важнейшие акты должны были им подписываться, обязанности президента пришлось исполнять мне как председателю кабинета министров. Члены правительства, принимая обязанности, вышли на балкон президентуры. Сразу вспомнилось, как совсем недавно на этом балконе стоял Сметона со своими министрами, а внизу представители народа требовали свержения фашистского режима и изменений в государственном строе.
Одной из первых забот Народного правительства было освобождение политических заключенных. Меня все время не оставляли опасения, вызванные высказываниями одного товарища из Димитравского концлагеря. Когда я покидал лагерь, он очень озабоченно говорил, что в случае политических перемен заключенным может грозить опасность: Димитрава находилась невдалеке от тогдашней немецкой границы, и фашистская охрана могла убить политических заключенных, а сама удрать в Германию. Поэтому уже на первом заседании правительства я просил М. Мицкиса, временно исполнявшего обязанности министра внутренних дел, и министра юстиции П. Пакарклиса, чтобы они лично проследили за немедленным освобождением политических заключенных из Димитравы.
На том же заседании обсуждалось официальное заявление правительства. Заявление я зачитал по радио 18 июня. В нем подчеркивалось, что рухнул режим личной диктатуры, основанной на насилии и произволе; перед Литвой открылись новые пути; страна призвана наладить созидательный труд, обеспечить материальное благосостояние и культурный прогресс широких народных масс. Далее в заявлении подчеркивалось, что в области внешней политики непосредственной задачей Народного правительства будет установление дружеских отношений с Советским Союзом, с которым Литва связана Договором о взаимной помощи. В области внутренней политики выдвигались следующие задачи: охранять права народа; поднять культурный и материальный уровень населения; демократизировать политический строй. С этой целью распускается старый сейм; изменяется избирательный закон; возвращается свобода политическим заключенным, выступающим в защиту интересов народа; распускаются реакционные союзы и партии; строго будет соблюдаться принцип равенства всех наций; намечаются широкие реформы в области здравоохранения и народного просвещения. Правительство решительно одобрило дружескую встречу братской Красной Армии литовским народом и, в свою очередь, обещало принять немедленные меры для оказания ей разносторонней помощи и содействия.
В тот же день ЦК КП Литвы издал воззвание, в котором приветствовал создание Народного правительства, поднял вопрос об очистке государственного аппарата от шпионов, фашистских провокаторов и реакционеров, а также о конфискации имущества бежавших врагов литовского народа. Коммунистическая партия Литвы стала действовать легально с первых дней падения старого режима. А официально ее легализация произошла после огромного митинга на площади Жалякальниса, который состоялся 24 июня. Тогда же был легализован и Союз коммунистической молодежи Литвы.
Сейчас, много лет спустя, о событиях того времени писать уже легче. И все же, когда я вспоминаю о прошедших днях, меня снова охватывает волнение. Я испытывал тогда непривычное состояние, выполняя необычные для меня обязанности, ощущал чувство огромной ответственности. По чести говоря, ноша была нелегкой, забот — много. Каждый день работы требовал полной отдачи сил и огромного напряжения нервной системы. Заседания и совещания длились нередко до рассвета. Сон почти не приходил. Все думалось о том, как пойдут события дальше, удастся ли быстро осуществить построение социализма. Не раз я пытался представить себе, какой будет жизнь через несколько десятилетий. Иногда хотелось даже заснуть и проснуться через четверть века, увидев преображенное и счастливое общество. Эти мечты, какими бы они ни показались наивными какому-нибудь читателю, перемежались постоянными делами, требовавшими неотложного вмешательства. Нас радовала закружившаяся бурным вихрем новая жизнь Литвы. Люди огромными толпами, с красными флагами и плакатами, с революционными песнями и лозунгами вышли на улицы и площади. Никто им не мешал, никто их не беспокоил, хотя везде стояла старая полиция и еще действовали старые комендатуры. Возникали стихийные демонстрации, трудящиеся приветствовали свою свободу, выражали дружеские чувства братскому советскому народу, славили Коммунистическую партию. Сломался лед реакции, долго сковывавший жизнь литовского народа, и прорвался долгожданный весенний поток.
В Каунасе, Шяуляй, Паневсжисе, Расейняй— везде, где были тюрьмы, вышли на свободу политические заключенные. Их встречали цветами и поздравляли не только родственники, друзья и близкие, но и делегации рабочих, для которых вся фашистская Литва являлась страшной тюрьмой. Вчерашние заключенные, верные борцы за дело трудового народа, сразу же включались в созидание новой жизни. Совсем недавно, в середине июня, в бюллетене департамента безопасности извещалось об осуждении первого секретаря Коммунистической партии Литвы А. Снечкуса, а вскоре после 15 июня уже он сам подписывал документы как директор того же департамента. Из борцов за демократию, яростно преследовавшихся во времена фашистской власти, теперь укомплектовывались новые кадры этого учреждения, готовые к охране нового государственного строя. Как близких людей встречали повсюду советских воинов, представителей великой союзной державы. Сколько лет реакция всячески клеветала на СССР и путала людей большевиками. А как оказалось, испугалась только она сама. Трудящиеся же видели в красноармейцах настоящих друзей. В окрестностях Каунаса мне часто приходилось наблюдать советских воииов, общавшихся с местными жителями, которым они показывали фильмы, устраивали концерты и вечера. Много людей старшего поколения вспоминали о своем участии в трех русских революциях и гражданской войне. Молодежь же и без воспоминаний с энтузиазмом включилась в течение новой жизни.
Процесс демократизации шел и в литовской армии. Уже давно в ней росла неудовлетворенность старыми порядками, часто проявлявшейся грубостью со стороны офицеров по отношению к солдатам. Передовое офицерство было настроено против фашистского режима и испытывало чувство позора за то, что ему приходится стоять на страже этого режима. Но немало оказалось и таких, которые после июньских событий сажали солдат на гауптвахту за выражение революционных настроений или участие в митингах. Однако никакие наказания не могли помешать революционному созреванию армии в целом. После большой демонстрации солдат, состоявшейся в Каунасе, реорганизация старой армии в Народную армию пошла быстро и успешно. В этом процессе важную роль сыграл генерал В. Виткаускас, вошедший в новое правительство как министр обороны.
Командующим Народной армией был назначен генерал Феликсас Жемайтис, который в 1919 году командо-нал 1-м Жемайтским полком. Главным политруком стал Антанас Петраускас, а затем его сменил генерал Ионас Мацияускас, тоже в прошлом революционный борец, участник событий 1919 года. Много изменений произошло в государственном аппарате: с руководящих постов были сняты прислужники реакции, а на их место выдвинуты люди из народа — коммунисты, активные антифашисты и другие прогрессивные деятели.
Изменения эти произошли не сразу. Первые недели пришлось работать со старым аппаратом. И в президентуре на первый взгляд ничто не изменилось. Охрану несли прежние полицейские. Начальником канцелярии был эксксендз П. Бельскис. Остались даже те же адьютанты, кроме одного, который убежал вместе со Сметоной. Как рассказывал М. Гедвилас, назначенный министром внутренних дел, ему тоже довелось первое время работать со старыми чиновниками и былыми полицейскими боссами.
Небезынтересным оказалось и такое явление: после провозглашения Народного правительства каждый день поступали охапки поздравлений со всей Литвы; одна за другой рвались в президентуру и кабинет министров различные делегации поздравить лично новых членов правительства. В первые же дни всем нам пришлось принять ряд таких делегаций. Значительная их часть представляла трудящихся. Но некоторые другие... Просто удивительно, как много вдруг появилось у нас революционеров, о которых раньше никто и не подозревал. Даже самые ярые реакционеры и столпы фашистского режима вдруг стали усердно доказывать свою прогрессивность. Один напоминал о своем участии в революции 1905 года. Другой уверял, что он нес красный флаг во время Февральской революции 1917 года. Третий утверждал, что он был ярым противником сме-тоновского режима, но просто не сумел проявить себя, а вот теперь считает своим долгом заявить об этом. Однако как только начали осуществляться радикальные преобразования в литовском обществе, многие из пресловутых «революционеров» постарались удрать из страны. Так поступил, например, социал-демократ Владас Пожела, который, воспользовавшись немецким происхождением своей жены, уехал в фашистскую Германию с репатриантами. Туда же бежали генерал Раштикис и некоторые другие слуги реакции.
Народные же массы не только ждали с нетерпением, но и настоятельно требовали реальных преобразований. За первые две недели деятельности правительство приняло ряд постановлений. Вскоре была прикрыта партия националистов и все фашистские организации, распущены фашистский сейм и государственный совет, старые местные органы власти. Быстро шла чистка государственного аппарата и армии от реакционных элементов. На крупных промышленных, торговых предприятиях и в банках устанавливался государственный контроль. Имущество бежавших из страны реакционеров было конфисковано. Основали фонд культуры. Сделали первые шаги к системе бесплатного медицинского обслуживания граждан. Расторгли конкордат с Ватиканом и договор о Прибалтийской Антанте, не соответствовавшие духу Договора о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой. Рабочим предоставили широкие демократические свободы и права. Из представителей рабочего класса организовали народную милицию, вскоре заменившую старую полицию. Большую активность проявили профсоюзы, деятельностью которых руководил первое время М. Шумаускас.
Все эти революционные перемены осуществлялись в тесном контакте с Коммунистической партией Литвы. Вначале среди членов Народного правительства был только один коммунист — М. Гедвилас. Затем заняли должности министра по труду М. Юнчас-Кучинскас и министра по делам Вильнюса К. Диджюлис. Тем не менее Народное правительство сразу же стало действовать, руководствуясь рекомендациями именно Коммунистической партии как единственной партии, отражавшей интересы народа. Ее влияние росло чрезвычайно быстро. На митингах и во время демонстраций трудящиеся все громче требовали, чтобы Литва круто повернула на путь социализма и в корне изменила свой политический строй. Это можно было сделать с санкции полномочного народного представительства, созыв которого стал нашей ближайшей задачей. К началу июля уже был подготовлен новый закон о выборах, который представил правительству П. Пакарклис. Хорошо помню заседание в президентуре, посвященное обсуждению этого закона. В основу проекта были положены принципы всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Право голоса предоставлялось всем гражданам, достигшим 21 года. Каждые 35 тысяч избирателей страны выбирали депутата. Новый законодательный орган предлагалось назвать Народным сеймом. По инициативе Коммунистической партии были созваны совещания рабочих и представителей общественности, посвященные подготовке к выборам. В результате сформировался блок избирателей— «Союз трудящихся Литвы». Под его декларацией—-политической платформой, в которой излагались важнейшие законоположения будущего государственного строя, — подписалось большое число рабочих, писателей, ученых, художников, артистов, общественных деятелей. Декларация обсуждалась на всех крупных промышленных предприятиях, и рабочий класс полностью одобрил ее.
Выборы были назначены на 14 июля. Накануне в спортивном дворце Каунаса состоялся массовый митинг, созванный «Союзом трудящихся Литвы» и Обществом квартиросъемщиков. Выступая на митинге, я припомнил совсем недавнее прошлое, когда мы в Обществе квартиросъемщиков как-то говорили, что настанет время, когда соберемся в спортивном дворце и даже не все в нем поместятся. И вот это время пришло. Затем я сказал, что Народное правительство выполнило подготовительную работу, назначило выборы и передаст судьбу Литвы в руки трудящихся. С ярким словом к собравшимся обратился М. Гедвилас. Он образно сравнивал эти выборы со взятием Бастилии. Как 14 июля 1789 года народ Франции штурмовал Бастилию, так теперь литовский народ будет штурмовать 14 июля фундамент старого режима, чтобы расчистить затем место для нового штурма — борьбы за построение социализма.
Красными флагами украсились литовские города и села. Везде проходили собрания. Кандидатами в Народный сейм выдвигали людей, преданных интересам подавляющего большинства наших граждан. Огромный митинг состоялся в Каунасе на площади Жалякальниса (Зеленая гора). Здесь выступали члены Народного правительства, деятели Коммунистической партии и профсоюзов. Довелось еще раз обратиться с речью к слушателям и мне. Главным тезисом этой речи я избрал тот факт, что КПЛ — единственная у нас партия, пронесшая незапятнанным свое идейное знамя через всю эпоху господства реакции.
Пришел знаменательный день выборов. В 7 часов утра мы уже были на ближайшем избирательном участке в Ратуше и очень удивились, увидев длиннющую очередь избирателей, тянувшуюся через всю площадь. Оказывается, многие встали в очередь к избирательным урнам еще в 3 часа ночи, хотя голосование начиналось только в 6 часов утра. Когда, проголосовав, мы возвращались, очередь стала еще длиннее, протянувшись почти до кафедрального собора. Такая же картина наблюдалась и у других участков. Я убедился в этом, проехав но городу. Приятно было заметить в числе избирателей ряд известных профессоров, писателен и других представителей отечественной интеллигенции. У одного участка стоял в общей очереди бывший президент д-р К. Гринюс. Массовый характер выборов, небывалый энтузиазм народа вынуждены признать даже некоторые реакционеры, вроде историка Ивинскиса и других.
Глядя на избирателей, я вспоминал 1936 год, когда шли выборы в сметоновский сейм. Право на голос было тогда ограниченным. Но даже многие, обладавшие им, не захотели принимать участия в этом обмане, посылать в сейм представителей одних правящих классов. Зашел я тогда в один избирательный участок в самом центре Каунаса и с усмешкой взирал, как члены комиссии сидят в пустом помещении и ждут, чтобы кто-нибудь пришел опустить бюллетень. Националисты объявили потом, что в выборах участвовало 70 процентов допущенных к ним граждан. На деле же приняло участие в голосовании не более 40 процентов.(как и в 2009 году!: admin)
Выборы в Народный сейм длились два дня. Дело в том, что 14 июля прошли сильные дожди, попортившие дороги. Пришлось продлить голосование, чтобы все желающие могли проголосовать. Однако огромное большинство проголосовало уже в первый день. Везде эти выборы прошли организованно и спокойно. Никто не старался повлиять на избирателей. В избирательных участках в день голосования не велось никакой агитации. Блюстителям порядка вообще не приходилось вмешиваться в ход событий, если не считать случаев, когда призывали к порядку какого-нибудь гражданина навеселе, слишком бурно выражавшего свои чувства. Осрамились все глухо каркавшие накануне недоброжелатели, которых особенно много было в Вильнюсе. По их «предсказаниям», на выборы должно было явиться 10 процентов избирателен. Как потом оказалось, в Вильнюсе из 120 тысяч, имевших право голоса, проголосовало 119 тысяч. А по всей Литве в выборах участвовало 95,51 процента избирателей, причем за кандидатов нашего блока проголосовали 1375349 человек, или 99,19 процента от общего числа голосовавших.
Результаты выборов в Народный сейм явились важнейшей победой трудящихся и их вождя — Коммунистической партии. Они продемонстрировали сплоченность и сознательность литовского народа, показали, что народ единодушно осудил фашизм и реакцию, высказавшись за построение новой Литвы, свободной от гнета, эксплуатации и национальных противоречий. На любопытные размышления наводило сопоставление сеймов сметоновского и Народного. В первом 95,6 процента составляли помещики, кулаки, крупные чиновники, богатые домовладельцы, ксендзы. Но там не было ни одного рабочего, ни одного крестьянина — бедняка или середняка, ни одного деятеля науки и искусства или вообще сколько-нибудь известного представителя интеллигеиции, ни одного представителя национальных меньшинств, ни одной женщины. В партийном отношении сейм выглядел так: 43 таутининка, 1 христодемократ и 5 беспартийных. И вот это-то сборище недругов трудящихся фашисты именовали «представительством народа».
В Народный сейм из числа 79 избраны: 21 рабочий, 26 трудовых крестьян, 28 трудящихся интеллигентов и служащих, 3 солдата, 1 ремесленник. Большинство депутатов составляли люди, уже доказавшие на деле свою верность интересам народа в борьбе против фашистского режима: 49 депутатов сидели раньше в тюрьмах или концлагерях за свою революционную деятельность. По национальному составу в Народный сейм вошли 11 представителей нацменьшинств (около 1/7 всех депутатов). Было избрано 8 женщин. Зато не значилось ни одного помещика, кулака, банкира, фабриканта, крупного домовладельца. Этот сейм действительно являлся уполномоченным подавляющего большинства народных масс и от их имени принимал исторические решения.
Каковы же эти решения? Куда повернет паша родина? Какой будет ее дальнейшая судьба? Обо всем этом как раз и говорили па предвыборных собраниях. Расскажу об одном из таких митингов — в Тельшяй, еще в конце июня. Там были выдвинуты следующие требования: бороться за Советскую Социалистическую Литву; очистить государственный аппарат от сметоновских прихвостней; конфисковать имущество врагов трудящихся и использовать его для народных нужд; отделить церковь от государства; конфисковать крупные заводы, фабрики и все банки; предоставить работу всем желающим и трудоспособным; бороться с проявлениями национальной ненависти невзирая на то, от кого она исходит. Аналогичные требования выдвинули трудящиеся Алитуса, Шяуляй, Расейняй и других селений, а так-же солдаты Народной армии, вышедшие на демонстрацию с лозунгом «Да здравствует Литва—13-я Советская Социалистическая Республика!». Вскоре после выборов на всех промышленных предприятиях были избраны рабочие советы как орган иредставительства и защиты интересов пролетариев. Начался конкретный поход в будущее, в социализм. Стали выполняться требования рабочего класса.
Приближался созыв первой сессии Народного сейма. Так как решили, что мне придется открывать ее, то я заранее начал готовить вступительную речь. Скажу без преувеличения, что редко когда работал я с таким подъемом. Очень хотелось в этом вводном слове как можно более впечатляюще, со всей публицистической страстностью охарактеризовать борьбу, которая непрестанно велась в прошлом между Литвой феодалов и Литвой крепостных крестьян, между реакционными клерикалами и сторонниками прогресса, демократии и социализма, между государством буржуазии и пролетариатом. Хотелось показать закономерное развитие исторических событий, в результате которых борьба между теми и другими логически завершилась великой победой сил прогресса, когда свершились чаяния лучших представителей нашего народа. В этой речи было место, где говорилось о новой конституции, образцом которой должна явиться Конституция СССР, и далее упоминалось, что когда я писал эти слова, то вдруг вышло из-за туч солнце, сразу все осветив, и что эта картина природы как бы символизировала происходившее. Позднее друзья не раз меня спрашивали, на самом ли деле так было или же я просто применил литературно-ораторский прием? Но это была не выдумка или какая-то мистика, а удивительное, но подлинное совпадение.
Настало 21 июля. Всеобщее внимание было приковано к старому зданию Каунасского театра, в котором собрались народные депутаты и гости, заполнившие все места. Над партером во всю стену висел транспарант с приветствием Народному сейму, призванному решить судьбу свободной Литвы. Вошел я в давно знакомый зал и тотчас вспомнил, как 20 лет тому назад в этом здании заседал еще один сейм. То были представители различных буржуазных групп, собравшиеся в 1920 году на учредительное заседание с целью заложить основы буржуазной Литвы. Но очень и очень скоро основы буржуазной демократии зашатались, и уже через несколько лет буржуазия для сохранения своей власти перешла к методам фашистской диктатуры. А сейчас здесь собралась совсем иная публика — недавние пленники фашизма, много лет проведшие за толстыми каменными стенами и железными решетками. Биография каждого из них, по сути дела, история борьбы и страданий народных масс. А теперь всюду сияют улыбки, люди светятся радостью. Это пришла праздновать свою победу трудовая Литва.
Было 12 часов 05 минут, когда все члены правительства вышли на сцену. Началось историческое заседание Народного сейма. Примерно около часа длилась вступительная речь. Объявив затем заседание сессии открытым, я пригласил во временный президиум Адомаускаса, Гедвиласа и Диткявичюса. На этом моя миссия закончилась. Сначала был избран постоянный президиум в составе Людаса Адомаускаса (председатель), Мечиса Гедвиласа и И. Григалавичюса (заместители), а кроме них,—А. Венцлова и П. Цвирка (секретари). Потом избрали мандатную комиссию во главе с Антанасом Снечкусом. Народный сейм уполномочил правительство исполнять свои обязанности, пока не будет образовано новое правительство согласно новой же конституции.
И открытие сейма, и все выборы, и принятие первых постановлений сопровождались овацией. Громкими аплодисментами встретили депутаты делегацию рабочих с флагами, портретами и транспарантами, пришедшую приветствовать своих избранников, и делегацию крестьян. Обе делегации потребовали провозгласить «Литву Советской Социалистической Республикой и вступить в семью братских республик СССР — наказ, данный делегациям всеми теми, кто их послал, чьи помыслы и чаяния они выражали.
По предложению И. Григалавичюса первым пунктом повестки дня был утвержден вопрос о государственном строе страны. Вторым — по предложению А. Снечкуса стал вопрос о вступлении Литвы в состав Советского Союза. Затем депутат А. Баужа внес предложение о земельной реформе, а депутат Б. Баранаускас — предложение о национализации крупных предприятий и банков. Выступавший по первому вопросу М. Гедвилас обстоятельно обосновал предложение о коренном изменении государственного строя и провозглашении Литвы Советской Социалистической Республикой. Данное предложение поддержали в своих выступлениях и другие депутаты. По окончании выступлений была принята «Декларация о государственном строе», согласно которой Литва стала Советской Социалистической Республикой. В зале разразилась буря аплодисментов. Кануло в Лету проклятое прошлое. Стоя, депутаты и гости овацией приветствовали рождение Советской Литвы.
По второму вопросу выступил делегат П. Пакарклис. Он отметил, что из только что принятой декларации проистекает естественный вывод о прямой целесообразности вступления в союз братских республик — СССР. Только в тесной дружбе, всячески поддерживая друг друга, могут здравствовать и процветать советские социалистические государства, отметил Пакарклис, ознакомив далее присутствовавших с основными положениями Конституции СССР и жизнью советских республик. Народный сейм принял «Декларацию о вступлении Литвы в ряды советских социалистических республик», которая закапчивалась следующими словами: «Выполняя волю парода, свергнувшего режим гнета и бесправия, режим эксплуатации человека, Народный сейм постановил: просить Верховный Совет Союза Советских Социалистических Республик принять Литовскую Советскую Социалистическую Республику в состав СССР в качестве союзной республики на тех же основах, на которых входят в СССР Украинская, Белорусская и другие республики». И вновь зал взорвался овацией и приветственными возгласами. Так закончилось первое заседание Народного сейма, на котором была открыта новая страница в жизни литовского народа.
Заседание 22 июля началось приветствиями делегаций. Первой вошла в зал делегация трудовой интеллигенции, от имени которой приветствие в адрес сейма зачитал писатель К. Корсакас. Литовская интеллигенция выражала уверенность, что в социалистической Литве, где будет обеспечено право на труд, вырастет народное благосостояние, засияет свобода, расцветут искусство, литература, наука и народная культура, наступит светлое социалистическое будущее. С ярким стихотворением выступил К. Борута.
Затем пошла многочисленная молодежная делегация, от имени которой приветствие произнес поэт В. Мозурю-нас. Он говорил о тысячах молодых сердец и юных глаз: они провидели просторные школы, новые фабрики в городах и тракторы на полях; слышалась могучая поступь человека — борца и строителя, вступающего в социализм. В зал вступила делегация Народной армии. Генерал Ф. Жемайтис провозгласил твердую решимость литовских воинов защищать освобожденную Родину в рядах Красной Армии.
Народный сейм перешел к обсуждению вопроса о земле. Обстоятельный доклад сделал министр сельского хозяйства М. Мицкис, проанализировавший положение в литовской деревне, где хозяйничали помещики и кулаки, а бедняки и середняки впадали в нищету. После дискуссии, в которой приняли участие представители крестьянства, была принята «Декларация о провозглашении земли общенародной государственной собственностью».
На вечернем заседании 22 июля Народный сейм приветствовала делегация пионеров — наших детей и внуков, наследников того дела, за торжество "которого томились в буржуазных застенках многие из числа сидевших в зале. Потом депутат Снечкус сделал сообщение от имени мандатной комиссии. Он охарактеризовал прежний сейм — порождение реакции, и наш, Народный парламент, выражавший волю трудовых масс. «Вот сидит Бируте Абдульскайте, — говорил Снечкус. — Ее преследовали за революционную деятельность, сослали, заключили в тюрьму. Вот старейший депутат Людас Адомаускас, уже зрелым человеком сбросивший с себя сутану ксендза, начавший бороться за народные права и пробывший 10 лет в тюрьме. Вот Пранас Зибертас, просидевший 20 лет в тюрьме по вымышленному обвинению. Вот Янкелис Виницкис, смолоду страдавший в концлагерях и застенках. Вот Мотеюс Шумаускас, прошедший настоящий университет сметоновских тюрем, концлагерей и ссылок. Вот представители нашей интеллигенции — поэты Людас Гира, Антанас Венцлова, певица Александра Сташкевичюте, врач Ирена Штахель-ска-Дзевицка и другие преданные делу народа деятели культуры». Заканчивая выступление, Антанас Снечкус заявил: «Истощенная буржуазными грабителями, а ныне новая и свободная Советская Социалистическая Литва, по своей воле как равноправная республика, вступившая в великий Советский Союз, присоединится к его созидательному труду. Только семья братских республик, только наши старшие сестры — Советские Россия, Украина, Белоруссия, Грузия и другие — помогут Советской Литве встать на ноги, окрепнуть, вырасти и своими победами утвердить путь к расцвету национальной культуры, к повышению материального благосостояния народа».
На последнем заседании, 23 июля, обсуждался вопрос о национализации крупных промышленных предприятий и банков. Выступил М. Шумаускас. Он привел только факты и цифры: фабриканты получали огромные прибыли, а рабочие — ничтожную заработную плату, хотя трудились они по 10, 12, 14 и даже 16 часов в сутки. На предприятии «Жемлинас» средний заработок пролетария составлял 66 литов в месяц, на «Ода» — 126 литов; а инженер Ланге получал 20 тысяч литов, К. Тильмасас—11 тысяч литов. Ионас и Иозас Вайлокайчяй — по 83 тысячи литов.(зарплаты как и сейчас в 2010 году: admin) А вот данные о крестьянах. В трудное для них время, в 1938 году, земельный банк купил для госпожи Тубелене поместье за 112 500 литов. Этот банк получил с 1930 по 1940 год 792 432 литов чистой прибыли, а все крупнейшие банки Литвы имели только в 1939 году более 4 миллионов литов прибыли; по сто тысяч литов зарабатывали директора банков; крестьяне же бедствовали и голодали. ( как и сейчас в 2010 году: admin) После ряда других выступлений единодушно была принята «Декларация о национализации крупной промышленности и банков».
Повестка дня исчерпана. Народный сейм избирает полномочную комиссию для вручения Верховному Совету СССР Декларации о вступлении Советской Литвы в состав Советского Союза. Закрывая сессию, председатель Народного сейма Л. Адомаускас оказал: «Депутаты Народного сейма! Сессия окончилась. За три дня мы проделали очень многое, открыв новую страницу в истории Литвы. Перед трудящимися нашей Родины встали невиданные горизонты. Удивительные возможности творческого труда, славные победы ждут нас. Пусть народные представители, вернувшись в родные места, передадут всем гражданам свои вдохновение и энтузиазм, свое неуемное желание созидать красавицу Литву. Последнее слово на этой сессии — это горячая благодарность тем, кто принес нам свободу».
Мы выходили из здания театра уже как граждане Советской Литвы. А возле сада, на Аллее Свободы, нас встречала манифестация трудящихся в честь Народного сейма. Трудовой народ приветствовал светлую зарю, встававшую над древней, а ныне помолодевшей Литвой.
1965 г.
Могила Юстаса Палецкиса в Вильнюсе на Антакальнисском кладбище.
Теплоход "Юстас Палецкис" времен Советского Союза...
Тот же теплоход "Юстас Палецкис" , но уже под другим именем как " Kapitonas Stulpinas"... в свободной Литве после 1990 года... Возможно капитан Стулпинас и заслуживает чтобы и его имя было на борту теплохода, но зачем убирать имя с борта теплохода бывшего президента Литвы?...