A+ R A-

К югу от линии - 4

Содержание материала

 

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПУНКТ УПРАВЛЕНИЯ

Сменив третьего механика Дикуна, на вахту заступил Юра Ларионов. По обыкновению он взял с собой в ЦПУ* книгу. (* Центральный пункт управления.)

На сей раз это была «Жизнь взаймы», в которой вместо закладки лежала засушенная глициния, сорванная  в  Неаполе,  последнем  итальянском порту.
Не в пример навигационной рубке, недра теплохода круглые сутки озарены резким светом люминесцентных ламп. На стальных платформах, расположенных в три этажа и соединенных между собой крутыми решетчатыми трапами, относительно свободно размещены дизельные двигатели, генераторы, вспомогательная паросиловая установка, опреснитель и прочие жизненно важные органы налитого могучей дрожью судового организма. Здесь, словно в цехах завода-автомата, редко увидишь людей. Только ряды окрашенных в яркие тона машин, над которыми взлетают коромысла рычагов, где неистово снуют шатуны, истекающие горячей смазкой, и воют размазанные в жарком воздухе шкивы. Даже сквозь сон моряк ощущает слитный рокот машины. Стоит ей сбросить обороты и замереть, как люди начинают просыпаться и тревожно вслушиваться в непривычную тишину.
Все механизмы: от гребного вала на дейдвутах ** (**Опорные подшипники) до заботливо выкрашенной серебрянкой ассенизационной цистерны, где собираются судовые отбросы, — так или иначе связаны с ЦПУ, который как и положено мозгу, находится на верхней платформе. Это единственный отсек, который никогда не пустеет. В любое время суток за пультом можно застать как минимум одного из четырех судовых инженеров. Обычно сюда забредают перевести дух и другие, занятые на вахте, механики, а то и электрики, когда возникают какие-нибудь неполадки по их части.
На центральный пульт выведены датчики и пусковые кпопки всех судовых систем. Справа от кресла оператора находится наборный диск и утопленная в панель телефонная трубка, слева клавишное устройство, с помощью которого в электронно-вычислительную машину вводится программа. Над строгими пунктирами кнопок и эбонитовыми ручками переключателей    мерцают    индикаторные глазки, в которых дрожит неяркое    неоновое    свечение. Сложнейшей системой кабелей и пневматических шлангов, подобной солнечному сплетению, пульт связан с высокими, в рост человека, блоками, где    за    дюралевыми панелями скрываются бесчисленные реле и электронные схемы.  От этих вечно    бодрствующих    нервных    узлов командные сигналы расходятся в самые отдаленные закоулки. К ним-то в виде электрического импульса стекается информация от всех, без исключения, работающих устройств.  Резервные  системы, подобные противопожарной, тоже выходят на пульт и могут быть приведены в действие простым нажатием кнопки. Впрочем, стоит повыситься температуре в каком-нибудь из отсеков, как противопожарная система сработает без всякого вмешательства.
Так же автоматически включится и станет вырабатывать ток запасной генератор, если вдруг остановится основной. На долю человека остается не столько управление, сколько контроль и, конечно, непредвиденные ситуации, которые могут поставить в тупик любой электронный мозг ограниченной емкости.
Но в обычное время сидящий за пультом оператор не управляет судном, которое, повинуясь заданной программе, ведет себя, как живой и, главное, разумный организм. Он лишь наблюдает за показаниями приборов и ожидает приказов навигационной рубки, чтобы в любую минуту нажать соответствующую кнопку, передвинуть необходимый рычаг. В центре пульта смонтирован барабан машинного телеграфа, чья указательная стрелка обычно нацелена на «полный ход». В отличие от прошлых поколений судов, машинный телеграф автоматизированного теплохода тоже соединен с ЭВМ, которая, прежде чем принять к исполнению очередную команду, проверяет ее на «разумность», сравнивает с режимом всех работающих систем. Когда по приказу капитана или вахтенного помощника, штурвальный передвигает медную ручку машинного телеграфа, включается зуммер электронного блока и под щелканье реле осуществляется невидимый для глаза перебор вариантов. Затем через две-три секунды звук умолкает, и тогда можно быть уверенным, что машина приняла сигнал к исполнению. Она же рассылает его по бесчисленным разветвлениям электрических артерий и наполненных воздухом жил.
Устроившись с ногами в операторском кресле, второй механик Ларионов раскрыл «Жизнь взаймы». С того утра, как «Лермонтов», покинув Балтимор, вышел в Атлантику, передохнуть можно было только на вахте. С удивительным постоянством машина чуть-чуть не дотягивала до нужных оборотов. На мостике нервничали, дед пребывал на грани истерики и вообще не стало никакой личной жизни. Даже во сне преследовали производственные видения. Бесшумно вращался маховик гребного вала, и было до безнадежности ясно, что он оборачивается медленнее, чем нужно, стучали в висках клапана, не давая забыть про лабрикатор, какие-то дурацкие прокладки, про вечный, как мир, нагар на поршневых кольцах. Мало того, что жизнь действительно дается человеку как бы взаймы, она еще требует от него ежедневных жертв, своеобразной выплаты процентов.
Толкнув плечом застеклянную дверцу, вошел Загораш. Бросил на полку асбестовые рукавицы и молча нацедил полстакана газировки. Выдав чахлую струйку — очевидно, кончилась углекислота в баллоне, — автомат с печальным вздохом иссяк.
—   Все    разладилось, — стармех    жадно    опрокинул стакан и сразу же налил еще. — Не доливают, не додают, — он отер жирный от нигрола лоб. — Останавливать надо, к чертовой матери. А так ничего не сделаешь — мартышкин труд... Что читаешь, Юр?
Ларионов показал Загорашу обложку.
—   Перечитываю со скуки. В библиотеке ничего путного нет. Когда думаешь останавливать?
—  Да я хоть сейчас. Но мастер чего-то тянет. Не пойму его, честное слово!  Ну, не додаем мы, ну, набегает тридцать миль в сутки... Что же, кровью теперь блевать? Остановка  предусмотрена графиком.  Ее все  равно придется сделать. Верно говорю? Так лучше раньше, чем позже, я так понимаю. Нет, Юра, не выйдет из меня стармеха. Вторым я был на месте, это точно. А здесь... Железную хватку надо иметь и луженую глотку. Иначе ничего не получится. Да разве втолкуешь?
—   Попробуй потверже, —  посоветовал Ларионов.  — Дед — полный хозяин в машине, и его слово — закон.

—А ты бы сумел? — вздохнул Загораш.
Ларионов ответил ему понимающей улыбкой. Возразить было нечем.
— Так-то, друг, — Загораш хотел было похлопать товарища по плечу, но, глянув на замасленную ладонь, махнул рукой. — Сам все понимаешь. Мы ведь даже внешне с тобой схожи.
Высокие и худощавые, с романтической небрежностью подстриженные под битлов, механики в самом дело во многом походили друг на друга. Обоим была присуща та особая внутренняя деликатность, которая дается человеку с рождением и не покидает его до последнего дня, невзирая на все превратности жизни. На этом, собственно, сходство кончалось. Ларионов, казавшийся более утонченным и даже ранимым, удивительно легко, с непоказной и потому особенно подкупающей небрежностью переносил как физические, так и моральные испытания. Ему были чужды лихорадочные метания Загораша, который с поразительной быстротой то воспламенялся  безудержным восторгом, то впадал в глубокое уныние. По-настоящему сильно он страдал лишь от разлуки с женой, которой сохранял редкую верность. Она, видимо, платила ему тем же. Во всяком случае, когда судно вставало к причалу, первой забегала по трапу именно Люся Ларионова. Оставалось лишь удивляться, как она ухитрялась опережать    власти. Портовикам и плавсоставу это казалось совершенно непостижимым. Дед тоже испытывал к законной супруге нежные  чувства. Но по-своему. Он буквально засыпал ее взволнованными    радиограммами, зачастую превышая положенный лимит в пятьдесят слов, поскольку вообще был не чужд сочинительству и в свободные от работы минуты кропал сентиментальные лирические стишки. Пребывая в перманентном состоянии влюбленности, он не оставлял без внимания ни одной представительницы    прекрасного пола и, закончив очередной поэтический опус, никогда не забывал снабдить его соответствующим посвящением. По этой причине избегал приносить тетради со стихами домой. Любовная хроника, в основном платоническая, но способная составить документ эпохи, сохранялась в сейфе вместе с техническими паспортами и прочей скучной материей.
Посидев в молчании, — обоим казалось, что они удивительно понимают друг друга в такие минуты, — механики обменялись сочувственной улыбкой.
— Ну что, полегчало немного? — спросил Ларионов.
—  Отлегло    малость от сердца, — прояснел   взором Загораш. — Посижу   чуток и пойду к себе в преисподнюю.
—  Да не надрывайся ты так. Кому это надо? Лучше поставь вопрос ребром. Поверь моему опыту, мастер не станет тебе перечить, если поймет, что положение действительно сложное. Ты сам во многом виноват.
—  Интересно, в чем же?
—  Хотя бы в том, что не умеешь настоять на своем. Мы должны были начать ремонт еще вчера. Так? Значит, никаких разговоров. Кровь из носу.
—  Они же вдвоем на меня насели! — с запоздалым сожалением защищался Загораш, который, как ребенок, мог вновь и вновь переживать уже отыгранные сцены. — За горло взяли: давай-давай. Привыкли выжимать до последней капли. Им что механик, что механизм, без разницы. Между прочим, Юра, эта традиция еще от старого флота сохраняется» — вильнул он в сторону, чувствуя слабость своих аргументов. —  Штурмана, дескать, белая кость, а мы, механики, черная, и нами можно помыкать как угодно. Черта с два! Машина — не человек, ее за горло не возьмешь.
—  А тебя, выходит, взяли?
—  Меня взяли, — честно признал Загораш. — Потому что вдвоем. У Беляя хватка, будь здоров! Пока своего не добьется, не отпустит.
—  Прости, Андрей, но ты и в самом деле недозрел, — холодно бросил Ларионов. — Тут я с тобой не согласен. Да разве старпом тебе указ? Старший механик — второй человек на пароходе. Так и держись, иначе, верно,   каждый    штурман станет из тебя веревки вить. Я Беляя знаю, — смягчился он несколько. — Вадик парень свой, и с ним ладить можно. Но он службист до мозга костей, и если в ком чувствует слабину, то вцепляется, что твой клещ.
—   Во мне, значит, чувствует.
—   Выходит так,    Андрюша. Прежний    дед был как кремень. Его не сдвинешь. Наш Костя на нем не раз зубы обламывал.
—  А где он теперь, этот твой кремень, знаешь?
—  Знаю. Плавает себе преспокойно на «Колхиде». И еще двадцать лет будет плавать, потому что такие люди на улице не валяются. Ты тоже не бойся, без работы не останешься... Разве что канадскую линию потеряешь, так аллах с ней. Независимость дороже. Главное — себя не потерять, не разменяться на дешевку. Это не значит, что обязательно надо идти на конфликт. Совсем напротив...
— Ах, напротив! — вспыхнул было Загораш, но тут же сдался. — Вообще-то я согласен с тобой. Только, знаешь, в чем моя основная слабость?
Знаю, — Ларионов доверительно наклонился. — Вот уже четвертые сутки мы не умеем развить положенные обороты, а прежний это умел. Отсюда и уязвимость. Положение, что и говорить, незавидное. А кто виноват? Пароход-то у нас преотличный!.Думаешь, мастер машину не знает? Ого-го, еще как! Просто он думает, что дело не только в ней и не только в штормах, но и в нас с тобой тоже. Как же тут не жать? Не доводить до нужной кондиции?
—  А то они не видят, как мы   выкладываемся? Всё на пределе: и дизеля и ребята. Куда же тут  давить? Замкнутый круг получается. Что я в истерике должен биться? Или, может, самовольно двигатели глушить?
—   Не надо этих глупостей, как говорит артельщик, — поморщился Ларионов. — Прояви хоть раз в жизни твердость. Но только без нервов, только очень спокойно. Понял? А потом мы своими руками переберем каждый узел. Не может быть, чтобы не докопались. Все-таки нас здесь четыре дипломированных  инженера, Андрюшка.  По-моему, это кое-что значит.
—   Инженеры! — усмехнулся Загораш. — Нет в наше время более жалкой профессии. Недаром все одесские умники подались в парикмахеры да в официанты. Сфера обслуживания надвигается, как чума. В мировом масштабе. Только я что-то не вижу, чтобы стали лучше обслуживать. Ты не находишь? По-моему, нас просто пожирают, с косточками, как отживающий класс. Но вообще-то ты верно    говоришь. Я так и сделаю.  Решено, утром иду к мастеру.
—   Не спеши, — остановил его Ларионов, — погоди, кока он сам к тебе обратится.
—  Зачем?
—   Из тактических соображений. Небось, слыхал поговорку «Нашла коса на камень»? Так будь лучше камнем. Можно даже точильным.
— Ладно, твоя правда.
— Имей в виду, что это ты, по сути,  сдаешь сейчас экзамен на деда. Мастер-то наш свое право на капитанство давно доказал.
—  Кстати! — спохватился    Загораш. — Схожу-ка я в мастерские.
—  Чего вдруг, на ночь глядя? — удивился Ларионов.
—  Хочу чертежи для Гени подобрать. Пусть он прямо с утра и начнет вытачивать. Всего, конечно, не предусмотришь, но кое-какие детали явно придется заменить. После обеда и станем.

 

Яндекс.Метрика