Море на вкус солёное ...2 - 8

СИРЕНЬ
В Мадрас мы пришли ночью, когда над городом уже высоко поднялась луна.
После долгой и трудной швартовки я с трудом дотащился до каюты и завалился спать. Проснулся от солнца, горячего запаха пыли и протяжных криков, доносившихся в иллюминатор.
Я быстро оделся и вышел на палубу.
На корме полукругом сидели индусы. Одни постукивали сапожными молотками, предлагая нашим ребятам отремонтировать обувь, другие выразительно пощелкивали парикмахерскими ножницами, а третьи приговаривали по-русски: «Давай стираю, давай стираю!» — и показывали на свои свежевыстиранные майки.
И еще индусы показывали нам замусоленные блокноты с рекомендациями моряков разных стран.
В стороне, установив на кнехте небольшой мольберт, работал художник. Он как-то странно запрокидывал голову, тряс редкой бородой, моргал белесыми глазами и поминутно вытирал тряпкой слезящиеся глаза.
Возле художника столпились матросы. Индус быстро и точно набрасывал на холсте их лица, так же быстро замазывал, нервно грунтовал холст, писал порт, стоящие у причалов пароходы, вереницы грузчиков и наше судно под красным флагом.
—  Дает, а? — восхищенно сказал мне второй штурман. — А похоже как! И недорого. Три рупии просит за портрет.
—  Слышь, Коля, — подошел к штурману его приятель электрик Голубев. — Поговори с ним.   Может, он Одессу сделает. Знаешь, обрыв на Большом Фонтане и сирень. Там всегда сирени полно. Поговори...
—  С чего он тебе Одессу сделает? Бывал он там, что ли?
Художник посмотрел на нас. Штурман перевел ему по-английски просьбу электрика. Индус закивал, заулыбался, стал мыть кисти, выдавливать из тюбиков краски и, сменив холст, начал писать. Это было невероятно, но старик работал так уверенно, словно всю жизнь провел под Одессой, на Большом Фонтане, ловил бычков и рассматривал с моря высокий обрыв, усыпанный майской сиренью...
Мы подошли ближе.
—  Гуд?
Лицо старика расплылось в улыбке. На холсте была сирень. Растрепанная ветром, забрызганная солнцем, она смотрелась как живая. А где-то далеко, за сиренью, праздничное и большое, угадывалось море.
—  От черт... — только и сказал Голубев и полез в карман за деньгами.
Вечером в каюте электрика было тесно. Даже капитан пришел. Потрогал зачем-то холст, отошел, закурил и стал рассказывать, как в сорок четвертом, весной, подходил он с десантом к Одессе, как бойцы вглядывались в родные, оставленные осенью сорок первого года берега, искали за дымом пожарищ Потемкинскую лестницу и, сжимая автоматы, говорили тихо:
—  Слышите, сиренью пахнет...
На следующий день мы ждали старика, но он не пришел. А вечером уже грохотал на баке якорный канат, скрипел на талях трап, и буксиры, вспенивая воду, оттаскивали нас от причала.
Ночью я вышел из машинного отделения и, залюбовавшись серебрившейся в море лунной дорожкой, закурил. Подошел радист. Он сдал вахту, но духота в каюте мешала спать.
Помолчали. И вдруг радист засмеялся:
—  Ну и наделала делов эта сирень! Раньше дадут домой раз в месяц радио: «Нахожусь там-то». А сейчас — посидят у Голубева в каюте, полюбуются на холст, и несут пачками. И все «люблю», «целую»!
Когда радист ушел, я еще долго сидел на кнехте и смотрел на ночной океан. Если бы слова радиста слышал старик индус... Впрочем, он, наверно, и без этого знал великую силу искусства...
 

• Назад
• Вперед