Море на вкус солёное... - 3

Так я и жил один все эти страшные годы. Торговал зажигалками, которые делал из винтовочных гильз сосед-инвалид, подносил теткам с пригородного поезда до При-воза корзины, зимой лазил по разрушенным домам, срывая в уцелевших комнатах полы, и продавал их на дрова, убегал от облав, а при случае — портил румынские военные грузовики. Делал это я так. На Ближних Мельницах, недалеко от железнодорожного моста, часто останавливались колонны грузовиков. Зная, что румыны обязательно уйдут на ночлег в первый попавшийся домишко, а часовой обязательно уснет, забравшись в кабину головного грузовика, я, дождавшись темноты, подкрадывался к последней машине и, залезая под кузов, разводным ключом, добытым специально у соседа-инвалида, откручивал попадавшиеся под руку гайки. К немецким я подходить боялся. Там часовые не дремали...

В городе я всегда приходил на Строгановский мост и смотрел на море.

«Мы вернемся. Не я, так другие!»

«Но когда же, когда!» — с отчаянием думал я.

И все эти годы я страстно мечтал связаться с подпольщиками. О них с затаенным восторгом говорил весь город. Их незримое присутствие чувствовалось везде. По ночам в порту загорались склады, взлетали в воздух на станции Одесса-Товарная железнодорожные составы, а по утрам па стенах городских зданий яростно белели листовки, призывая жителей к борьбе с оккупантами.

Но связаться с подпольщиками было не просто...

Под порогом халупы у меня была спрятана ракетница. Я стащил ее у двух румынских солдат, остановившихся однажды возле нашего двора напоить лошадей. Пока румыны, набирая из дворового колодца воду, болтали с женщинами, стиравшими во дворе белье, я заглянул в стоявшую у ворот повозку и увидел ракетницу. Она лежала  под  сиденьем,    похожая  на  револьвер-бульдог. Я и подумал,    что это револьвер, и, схватив ракетницу, помчался к кладбищу. Оно начиналось сразу за подслеповатыми  домишками  Ближних  Мельниц.    Перемахнув через ограду, я заполз в кусты и пролежал в них до темноты. Когда взошла луна, мне стало жутко от близости могил и зашумевших на ночном ветру деревьев. Правда, я вспомнил слова матери:  «Сейчас настало время, когда нужно бояться не мертвых, а живых». Она сказала это, чтобы успокоить меня. Ведь окошко нашей халупы выходило на кладбище.    И все же мне стало не по себе... Я выполз из своего убежища и огляделся. За кладбищенским забором было тихо. На Ближних Мельницах кое-где тлели огоньки. Крадучись, я вернулся к себе. Румыны уехали. Только у ворот желтела в темноте рассыпанная из повозки солома. Возможно, солдаты не заметили пропажу. Засветив в халупе свечу, я рассмотрел ракетницу. «Какое ни есть, а оружие», — с радостью подумал я. Ракетницу я спрятал под порог.
Фронт приближался. По ночам со стороны Лузановки уже слышна была отдаленная канонада. Над городом все чаще стали появляться краснозвездные самолеты. Однажды ночью они бомбили порт, и люди, собираясь у ворот, обнимали друг друга.
Не  доверяя румынам, немецкое командование ввело в город многочисленные эсэсовские части. Им было поручено любой ценой удержать город.  По улицам стало опасно ходить. На каждом шагу патрули останавливали жителей и проверяли документы. Трудоспособных мужчин и женщин задерживали и направляли на строительство оборонительных   сооружений.    Юношей  загоняли в подвалы как заложников. А в центре города напротив самых красивых зданий фашисты установили огнеметы.
Как-то к нам во двор вбежала растрепанная женщина с безумными глазами. Увидев Екатерину Ивановну, она закричала:

—  Немцы хотят взорвать Оперный театр!  Всем,  кто живет рядом, приказано не выходить на улицу!
—  Господи, — заволновалась  Екатерина  Ивановна, — что же это будет!
Я достал из тайника ракетницу и побежал к кладбищу. Оттуда вела самая короткая дорога на Большой Фонтан, к морю. На что я рассчитывал? Я не знал, А впрочем ... В тот день мне казалось, что выстрелом из ракетницы я привлеку внимание наступавших на город советских бойцов.
Было начало апреля. Под обрывом синело море. Берег был огорожен колючей проволокой, и казалось, море, как и я, ждет своих освободителей.
Уже было темно, когда я забрался на крышу какой-то покинутой дачи и, подняв ракетницу, нажал на тугой курок. Я ждал выстрела, яркой вспышки и громкого «ура», которое должно было грянуть С того берега на мой отчаянный призыв. Но ракетница молчала. Она отсырела.
Я спустился с крыши и до рассвета просидел на веранде дачи, дрожа от холода и усиливающихся орудийных раскатов.
Утром я увидел под обрывом лодку. Из нее прыгали в воду автоматчики. На плечах у них были погоны а на пилотках знакомые, родные звездочки!,,
Кто-то тронул меня за плечо
—  Как вода?
Возле шаланды, стаскивая гимнастерку, стоял старший инспектор отдела кадров Мамедов. Растерявшись от этой неожиданной встречи, я протянул ему обрывок газеты. Он прочитал и брезгливо поморщился.
—  Капитан!    Задрипанный штурман.    До войны его гнали со всех судов. Пьяница, склочник. Я требовал уволить его из пароходства» Где там! Меня таскали на местком, будто пьянствовал я, а не он. У него, видите ли, жена и ребенок. Наша гуманность, из-за которой мы сами и плачем. Остался. Пошел работать к немцам. Ай да «большевистские бандиты»! Туда ему и дорога.
Отстегнув протез, Мамедов бросил его на песок и запрыгал к воде. Окунувшись, он помахал мне рукой. Я сделал вид, что не заметил его приглашения. Пусть не думает, что я сильно обрадовался, встретив его на Австрийском пляже. Я даже могу встать и уйти. И работа для меня в городе найдется. Меня уже несколько раз приглашали учеником в примусную мастерскую.
«По крайней мере, хлебной карточкой будешь обеспечен, — говорил известный на Ближних Мельницах Фима-примусник. — А там посмотрим...»
Когда я сказал Фиме, что хочу плавать, а потом думаю поступить в заочную школу моряков, он схватился за рыжую голову.
«Ты что? Кто такие моряки? Это же босяки! Какая уважающая себя женщина пойдет за моряка? Это не жизнь, а сплошной кошмар! — Немного успокоившись, Фима сказал: — А за учебу я думаю так. Учение, конечно, свет. А не учение — обед».
И в подтверждение своих слов Фима поставил на пропахший керосином прилавок корзину. Почмокав губами, он вытащил из корзины жареную курицу, малосольные огурчики, брынзу, помидоры и даже апельсин...
Мамедов вылез из воды, допрыгал до шаланды и вытер платком лицо.
—  Чего не купаешься?
Я промолчал.
—  Понятно, — расчесывая волосы, сказал Мамедов. — Тоскуешь по дальним плаваниям. Тебе подавай пляжи с пальмами и висящими на ветках обезьянами.    Австрийский в одесском порту тебя не устраивает.
—  Вы  можете    смеяться, — угрюмо ответил я. — Но мне без моря не жить.
Его прямо затрясло от хохота. Он так смеялся, что на глазах у него выступили слезы.
Ну и ну, — насмеявшись, сказал он. — Может, ты пойдешь    работать в цирк?    Из тебя выйдет    неплохой
комик.
Он натянул гимнастерку и расправил на груди награды.
- Что ты знаешь о море? Ты же укачаешься в порту и ещё будешь ругать меня последними словами.
Он пристегнул протез и затянул на гимнастерке ремень.
— Ладно, твое счастье, что ты встретил меня сегодня второй раз. Люблю юмористов. Приходи завтра с утра. Что-нибудь придумаем. А газету отнеси в музей. Пусть все помнят. Скажи, Мамедов просил!
И, заскрипев протезом, он заторопился в город.
 

• Назад
• Вперед