Честерфилд ...том2 - 18

Маленький  Филип  Стенхоп,   родившийся   в   1732   году,
воспитывался  вдали  от  отца. Вероятно, Честерфилд и видел его
редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне,  вместе
с  матерью.  Однако  отец  взял  на  себя материальные заботы о
воспитании сына, сам подыскал ему хороших  учителей  и  со  все
возрастающим  вниманием  начал  следить  за  тем,  как он рос и
развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда  именно
и  при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к
сыну превратилась в любовь, а  затем  и  в  настоящую  страсть:
всеми  этими  ощущениями  он никогда и ни с кем н'е делился. Но
многое угадывается между строк его многочисленных писем,  и  мы
до  известной  степени можем представить себе из них, как шло в
нем развитие сильного  отцовского  чувства.  Это  чувство  было
сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына;
к  первоначально  возникшей  нежности  постепенно примешивалось
чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все
более трагический колорит,  когда  Честерфилд  думал  о  судьбе
ребенка,  уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь
к сыну возрастала одновременно с  упреками  отца  себе  самому,
которые  приходилось  скрывать  от  других,  и  разгоралась тем
сильнее чем более отчетливыми становились житейские просчеты  и
неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе
с  тем  менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал
Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.
 Он  начал  их  писать  в  ту  пору,  когда   Стенхопу   не
исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках, -- кроме
английского,  также по-французски и по-латыни, -- чтобы даже от
их простого чтения  могла  проистекать  дополнительная  учебная
польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник
сначала  чувствовался  сильнее, чем отец, они теплы и сердечны,
но главное в  них--тот  учебный  материал,  который  втиснут  в
письма  в  изобилии,  если  не  с  чрезмерностью.  Речь  идет о
географии, мифологии, древней истории. Начиная свою  переписку,
Честерфилд  безусловно вспоминал собственные отроческие годы и,
по-видимому,   старался    избежать    недостатков    тогдашней
воспитательной   системы,  испытанных  им  на  себе  самом.  Но
традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же
ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных
играх   на   воздухе,   педантически   объяснял   не    слишком
увлекательные для его возраста вещи, -- чем славились Цицерон и
Демосфен,  что  называется  "филиппикой", кто такие Ромул и Рем
или где жили похищенные сабинянки.
 Но  постепенно  письма  становятся  искреннее,   интимнее,
касаются  более  личных вещей, вкусов или поведения; иногда они
достигают настоящей лирической вдохновенности и  озабоченности,
в  особенности  с тех пор, как привычное обращение писем первых
лет "Милый мой мальчик" (Dear Boy) сменяется  другим:  "Дорогой
друг"  (Dear Friend). Это происходит в конце сороковых годов; в
одном из более поздних писем (21 января 1751  года)  Честерфилд
пишет  сыну,  почти достигшему уже двадцатилетнего возраста: "И
ты и я должны теперь писать друг Другу как друзья  и  с  полной
откровенностью".
 Советы  и наставления, которые Честерфилд с этих пор давал
юноше,  становились  все  более  серьезными,   настойчивыми   и
пространными; они касались порой как будто мелочей, частностей,
не  стоивших обсуждения, словно писались отцом только для того,
чтобы создать иллюзию  действительной  и  оживленной  беседы  с
сыном,   находившимся   за   морем,  в  Германии  или  Франции.
Временами, однако, эта беседа была посвящена несколько  вольным
и  опасным,  хотя  и столь же непринужденно изложенным советам,
как следует юноше держаться в обществе, и из писем данного рода
могло даже создаться впечатление, что  отец  учил  сына  вещам,
которые  противоречат  не  только  педагогическим  нормам, но и
элементарной  этике.  Именно  в   этом   Честерфилда   упрекали
ригористы  XIX  века.  Но такое впечатление было, конечно, и не
историческим, и просто ошибочным. В  письмах  нет  ничего,  что
противостояло   бы   просветительскому   мировоззрению--идеалам
добра, справедливости и добродетели; напротив, они всегда стоят
на  первом  плане  и  везде   получают   искреннюю   защиту   и
красноречивое  прославление.  Если  же  иногда  отец отходил от
своих неотступных  и  даже  назойливых  предписаний  и  строгих
правил, допускал слабости, оправдывал их или потакал им, то это
происходило  и от любви к сыну, и от слишком большой тревоги за
его будущее  Лучше  многих  других  отец  знал  подлинную  цену
человеческих  связей  и  отношений в том обществе, в котором он
предназначал сыну играть не последнюю роль;
 Честерфилд по собственному опыту представлял  себе,  сколь
многое  зависело  здесь  не  столько  от  общих декларированных
принципов, сколько именно от отступлений от них, когда посвящал
Стенхопа  в  маленькие  тайны  кодекса   светских   правил,   в
свойственные  им  традиционные  хитрости  и уловки, без которых
никто не мог обойтись.
 Сохранить  просветительские   взгляды   и   суметь   стать
полноправным  представителем светского общества, неотличимым от
других, -- такова была в сущности противоречивая и невыполнимая
задача, которую отец поставил  перед  своим  сыном:  надо  было
бороться  за  передовое  мировоззрение,  сохраняя  при этом все
старые предрассудки и давно изжившие себя традиции. Честерфилду
все время казалось, что ее не удается достигнуть только потому,
что Филип недостаточно внимателен к его наставлениям.  Но  дело
было  в  другом--сыну сильно мешала тайна его рождения, которую
ни от кого не удавалось скрыть. Чем лучше понимал это отец, тем
упорнее  становились  его  усилия  добиться  для  сына   лучшей
участи--  вопреки всем препятствиям и непрерывно воздвигавшимся
на этом пути преградам. Это приводило к тому,  что  Честерфилд,
может  быть и сам того не желая, непрерывно срывал маску с того
лицемерного общества, к  которому  принадлежал  сам  по  своему
рождению  и  воспитанию,  в  котором его сыну придется жить и с
пороками которого ему необходимо будет считаться.
 Честерфилд    готовил    Стенхопа    к     дипломатической
деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни
его  связи  не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера
молодого человека была цепью почти  непрерывных  разочарований,
несмотря  на  помощь,  которую пытались ему оказать влиятельные
друзья отца. Сначала он  находился  в  Брюсселе,  двумя  годами
позднее   (1753)   герцог  Ньюкасл  прилагал  усилия  доставить
Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но
король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754  году  Филип
Стенхоп,  идя  по стопам отца, и с его несомненным содействием,
вступил в парламент, но его первая  речь  провалилась;  в  1757
году  он  получил  назначение  на  дипломатическую  должность в
Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот.  Сохранилось
сравнительно  недавно  опубликованное письмо его к королевскому
фавориту, графу  Бату  (Earl  of  But),  где  под  любезными  и
изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по
поводу  бесплодности  его  усилий  помочь  сыну,  которого двор
отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали;
 "Я  весьма  чувствительно  отношусь  к   одному   из   тех
ответственных  возражений,  которое выдвинуто было против него,
-- писал Честерфилд.  --  я  имею  в  виду  его  рождение,  но,
рассуждая по справедливости и беспристрастно, -- и стыд, и вина
мои,  --  а не его".2 Это горькое позднее признание оправдывает
полностью  все  то,  что  в   письмах   могло   бы   показаться
безнравственным  или  легкомысленным. Письма представляют собой
не  мертвый  свод  выдуманных   правил,   предназначенных   для
подражания;  это прежде всего человеческий документ, написанный
сильно и ярко, от чистого сердца.
 Лишь зная подоплеку и  обстоятельства,  их  вызвавшие,  мы
сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая
оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец,
назначен   специальным   посланником  (Envoy  Extraordinary)  в
Дрезден.  Видевшие  его  там  люди  находили,  что  он  не  мог
похвастаться  ни  образованием, ни изяществом манер, хотя и был
человеком вполне добропорядочным; Дж.  Босуэллу  он  показался,
например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно
заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того
чрезмерного  внимания,  которое  уделял  ему  отец;  к  тому же
тяжелая  болезнь  непрерывно  подтачивала  его  силы.  Развязка
наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от
роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого
ухудшения здоровья.
 Смерть  его  была  неожиданным  ударом  для  отца, -- даже
двойным. Он ничего  не  знал  об  опасности,  не  подозревал  о
близости  трагической кончины, но он не знал также, что сын был
давно  женат  и  являлся  отцом  двоих  детей.   Трагедия   для
Честерфилда  заключалась  не  в  том,  что  он неожиданно обрел
невестку и внуков, существование которых было тщательно от него
скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын,
из которого он хотел сделать светского  человека  и  дипломата,
оказался  настолько  невосприимчивым  к  самым  заветным из его
наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее  не  по
отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям,
таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего,
о  чем  мечтал  для  него  отец. Они вели совершенно раздельное
существование; их интересы не совпадали; словно  отец  писал  в
пустое  пространство,  создав  себе  искусственный воображаемый
образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем
не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.
 Вдова сына, Юджиния Стенхон,  была,  вероятно,  первой  из
тех,  кто  оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный
памятник, заслуживающий  опубликования,  хотя  при  этом  могли
сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно
поняла,  что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на
многие трудности, все же опубликовала их в  1774  году.  Уже  в
XVIII  веке  они  переросли  значение примечательного документа
семейного архива. Их и  следует  рассматривать  не  только  как
случайно  отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному
лицу, но  и  как  цельное  эпистолярное  собрание,  подчиненное
единому  замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого
эта книга зависела при своем возникновении и  в  ряду  образцов
которого она должна была занять свое место.

• Назад
• Вперед