A+ R A-

Море на вкус солёное... - 16

Содержание материала


В небольшом скверике с белыми от инея деревьями я увидел полковую кухню. Из трубы кухни валил жидкий дым. У топки, присев на корточки, хлопотал повар. Пилотка у него была натянута на уши. Запряженная в оглобли кухни седая от мороза лошаденка тоскливо поглядывала по сторонам. Возле скверика остановился черный «мерседес». К кухне подошли двое офицеров. На груди у них висели фотоаппараты. А на шинелях были нарукавные повязки: «Кригкорреспопдент». Это были военные корреспонденты. Притаившись за деревом, я подумал: «Что же они будут снимать?» Вдруг до меня донесся дробный топот множества ног. Я оглянулся и увидел, как из ближайших дворов фашисты гнали к скверику детей. Закутанные до самых глаз детишки держали в руках кастрюльки и котелки. За детишками, застегивая на ходу пальто, шли растерянные матери. Один из офицеров что-то сказал повару. Тот вытащил из кармана шинели колпак, натянул на пилотку и стал возле котла с черпаком. Когда детвора, окружив кухню, стала протягивать повару посуду, корреспонденты защелкали фотоаппаратами. Сделав по нескольку снимков, они быстро сели в машину и уехали. Тогда повар спокойно снял колпак и стегнул лошадь. Кухня, роняя на снег дымящиеся головешки, заскрипела колесами. Детишки побежали за ней, но немецкие солдаты стали отгонять их прикладами: «Цурюк, нах хауз!» "(Назад, по домам!)
Обманутые детишки заревели. Расталкивая солдат, к ним бросились матери...
Увлекшись воспоминаниями, я даже не заметил, как с берега вернулся боцман. С ним было трое рабочих. Самый пожилой из них, в солдатских обмотках, со шрамом на лбу, кивнул нам с Колькой:
—  Губский.
Показав на меня, спросил:
—  А он что, юнгой воевал?
—  Нет, — ответил Иван Максимович, — он у нас недавно. Сирота. Оккупацию пережил...
Губский кивнул:
—  Понятно.
Из камбузной двери показалась Груня. Под глазами у нее обозначились темные мешки. Увидев боцмана с рабочими, улыбнулась:
—  Слава богу, дождалыся.    Може, вам разогреть шо треба?
—  Спасибо, не надо, — ответил бригадир и ступил на трап машинного отделения.
Вместе с рабочими и боцманом в машинное отделение спустился и я. Под ржавыми плитами хлюпала вода. Шатуны главной машины тускло блестели от застывшего на них масла. А от мрачного, законченного котла едко пахло сажей. Бригадир внимательно оглядел машину и спросил:
—  А кто это цилиндры латал?
—  Стармех, — ответил    боцман. — Виктор    Иванович Крапивин. Никого к машине не подпускал. Своими руками все делал. «Мессершмитт» на бреющем прошел... Вот здесь, у рычагов стоял. И Севастополь пережил, и Новороссийск, и Феодосию. А перед освобождением Одессы, за несколько дней до вступления наших в город, мы в море были. На Тендровскую косу курс держали.    Ну, он над нами и прошел... Пробил пулями светлый люк,   вон дырочки, видите? Стармех и упал...
—  Да... Вам на море, нам на суше досталось, — сказал Губский. — Что ж, начнем? Стропа у вас есть?
—  Есть, — пробасил боцман.
—  Тогда так. Разберем сейчас мотылевые подшипники, посмотрим, в каком они состоянии. Потом поршни в цех заберем. Сделаем вам машину, как новая будет!
—  А баббит?
Бригадир хитро улыбнулся;
—  Понадобится баббит, найдем. Не на суше,  так на дне морском. Давайте стропа.
Боцман подтолкнул меня к трапу:
—  Мотай в подшкиперскую, там справа от входа стропа висят. Неси сюда.
Когда я принес стропа, рабочие уже повесили между цилиндрами тали и отдавали на подшипниках гайки. Били по ключу кувалдой, по очереди. Ударит несколько раз один, передаст кувалду другому.
—  А ну; дайте я, — попросил Иван Максимович. Бригадир отмахнулся.
:— Да идите, боцман, наверх. Без вас управимся.

Но Иван Максимович упрямо мотнул головой, поплевал на руки и взялся за длинную рукоятку кувалды.
—  Я же столько этот ремонт ждал!
Размахнувшись, боцман ударил по ключу с такой силой, что в полумраке машинного отделения сверкнули искры.
—  Раз! И-раз! И-раз !
—  Пошла, пошла!
Отдав гайку, бригадир уважительно посмотрел на боцмана:
—  Вы что, молотобойцем работали?
—  Всякое приходилось в море, — ответил Иван Максимович, вытирая вспотевший лоб.
Двое рабочих с трудом подняли тяжелый ключ и переставили на другую гайку. И снова боцман бил, приговаривая: «Раз! И-раз! И-раз!»
Отдав полностью гайки, рабочие опустили в картер болты, застропили подшипник. и, удерживая его талями, осторожно вытащила, на плиты. Здесь они разняли подшипник на две половинки, протерли от масла, и я увидел белый металл.
—  Вот мы сейчас его послушаем, — сказал бригадир. Присел на корточки, он взял маленький молоточек и легонько постучал по металлу. Подшипник отозвался глухим дребезжащим звуком.
—  Слышите? — Губский поднял к нам лицо. — Металл отстал от «постели». Придется перезаливать.
—  А где   же   баббит    взять? — озабоченно    спросил боцман.
Бригадир поднялся, вытер сухой ветошью молоточек и спрятал в карман.
—  Пошли перекурим. А баббит... Я же сказал, на дне моря найдем!
Поднявшись на палубу, рабочие уселись на корме и закурили. Боцман устроился рядом, выжидательно поглядывая на бригадира.
—  Ну что,    откроем моряку тайну? — спросил своих товарищей Губский, затягиваясь махорочным дымом.
—  А магарыч будет? — спросил   один из рабочих   и захохотал.
Улыбнулся и боцман, все еще недоверчиво поглядывая на бригадира.
—  Ладно, — сказал Губский, — не будем мучить человека. Смотрите. — Он протянул руку в направлении мола. — Видите на фарватере ржавый бакен. Чайка на нем сидит. Вот недалеко от него затоплена баржа. Немцы на эту баржу весь заводской ценный металл погрузили. Вывезти хотели. Но подпольщики не дали. Здесь, на заводе, большая группа наших людей работала. А связь с городом через Ашота держали. Знаете старика армянина, что семечками возле проходной торгует?    Ну вот. Приказ был короткий: не дать барже уйти.   Утопить-то ее утопили. А поднять — водолазов нет. В порту работы им хватает...
—  Вон оно что! — обрадовался боцман. — Так баббит, можно сказать, рядом с нами лежит!
—  Лежать лежит. Поднять — задача.
Хлопнула камбузная дверь, на палубе показалась Груня.
—  А ну, обидать! — позвала она.
По случаю начала ремонта Груня накрыла стол в кают-компании. Постелив на табуретки обрывки старых газет, чтобы не измазать «мебель», как сказал бригадир, рабочие с удовольствием принялись за Грунин борщ. Хлеб у них был свой, пайковый. Попросив у Груни тарелку, они выложили на нее и свою, пайковую колбасу. Вдруг бригадир заметил висевшую на переборке грамоту Верховного Совета СССР. Встав из-за стола, он подошел к грамоте. За ним поднялись и остальные.
—  Э, товарищи, так вы, действительно, герои!
И бригадир пожал каждому из нас руку. Груня просияла. Боцман смущенно закашлялся и даже ласково посмотрел на Кольку,    когда Губский пожал руку и ему.

Когда все снова сели за стол,    Губский подмигнул боцману:
—  По такому поводу, как начало ремонта, не мешало бы и...
—  У нас «сухой закон», — насмешливо сказал Колька, отламывая кусок колбасы. — Хотя,    если Дракон разрешит, я могу организовать.
—  Хватит. Наорганизовывался, — отрезал боцман.
—  Да бригадир шутит, — замахал руками рабочий, который требовал с Ивана Максимовича магарыч. — Наша работа, как и ваше море, трезвость любит..,
После обеда я ушел на бак и, примостившись под брашпилем, стал думать о водолазах. «Вот если бы найти одного человека... Если б его только найти...»
С палубы «Аджигола» виден был обрыв с белевшей на нем колоннадой Дворца пионеров, бывшего дворца графа Воронцова, одесского генерал-губернатора, в чьей канцелярии отбывал ссылку Александр Сергеевич Пушкин. Памятник Воронцову и сейчас стоит на Соборной площади, огороженный массивными цепями, на которых любят раскачиваться дети. До войны на этом памятнике были высечены пушкинские строки: «Полу-милорд? полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец».
Во время оккупации эти строки срубили, и на памятнике остались только белые пятна. Но здание Дворца так и оставалось пустым. По городу распространились слухи, что Красная Армия, уходя из Одессы, подложила под Дворец мину замедленного действия. И после того, как 21 октября сорок первого года партизаны взорвали на улице Энгельса штаб, где погибло много немецких и румынских генералов, оккупанты обходили Воронцовский дворец стороной...
До войны не было дня, чтобы я не приходил во Дворец пионеров. Не только я, вся школьная Одесса! Я занимался сразу в трех кружках: в шахматном, художественного чтения и юных натуралистов. Но был во Дворце кружок, о котором я мог только мечтать. Это был кружок юных водолазов. Туда принимали старшеклассников, и то — отличников учебы. Для них был оборудован специальный бассейн. Иногда мне удавалось пробраться к бассейну и наблюдать, как на какого-нибудь счастливчика из седьмого или восьмого класса надевали водолазное снаряжение. Инструктор закручивал на медном шлеме круглое окошечко, и вскоре от ушедшего под воду смельчака оставались на поверхности бассейна только шумные пузыри.
Руководил этим кружком известный в городе водолаз Степан Васильевич Воробьев. Он участвовал в подъеме кораблей, затопленных в 1918 году по приказу Ленина в Цемесской бухте, и много лет проработал в знаменитом ЭПРОНе. Ходил Степан Васильевич валкой походкой бывалого моряка, покуривая трубку. За ним, как за пароходом, всегда тянулся дымный след.
Однажды, набравшись храбрости, я подошел в вестибюле Дворца к Степану Васильевичу и попросил зачислить в водолазный кружок. Он вынул изо рта трубку и спросил, сколько мне лет. Я ответил. Степан Васильевич развел руками: «Не могу. Медицинская комиссия не пропустит». Поднявшись на несколько ступенек по широкой мраморной лестнице, он обернулся и сказал: «Подрастешь, обязательно приходи».
Встретил я Степана Васильевича, когда наши войска оставляли Одессу. Он медленно шел по Приморскому бульвару. Козырек его флотской фуражки был надвинут на глаза. Воротник бушлата поднят. Руки глубоко засунуты в карманы. Из-под бушлата свисала кобура нагана, бившая его по ноге. Увидев меня, Степан Васильевич остановился и облизнул запекшиеся губы.
— Ходил прощаться с Дворцом. А ты подрос... Но, видишь, как оно все обернулось.., Что ж, приходи после войны. Приму обязательно!

И, грустно улыбнувшись, он пошел дальше.
«Вот кого бы найти, — думал я. — А что если сходить во Дворец? Может быть, Степан Васильевич живым и здоровым вернулся с войны и снова руководит своим кружком?»
Я еле дождался конца рабочего дня.
У меня даже не хватило терпения дойти до Потемкинской лестницы, и я, свернув с Приморской, стал карабкаться ко Дворцу по крутому обрыву, над которым возвышалась белая колоннада. На обрыве я поскользнулся, ободрал ногу и чуть не полетел вниз. Но все же добрался до колоннады, перелез через ограду и, обтрусив штаны, быстро пересёк гулкий дворцовый двор.
Но каково было мое разочарование, когда в пустых и пыльных залах этого прекрасного исторического здания я увидел обугленный паркет и битое стекло. А водолазный бассейн был завален мусором.
Возле бассейна меня остановила сторожиха:
—  Ты как сюда попал? Я объяснил.
—  Тю, дурной. Так и голову свернуть недолго. А кружков никаких нема.    Приходила тут одна, очкастенькая. Тоже интересовалась — духовым оркестром.    Даже треугольник, на котором играют, показывала. Всю войну берегла. А водолазов... нет, не видала. Вот приставили сторожить, а сторожить нечего.
С ободранным коленом, уставший и огорченный, я вернулся на «Аджигол».
Утром Груня, растапливая плиту, сказала боцману: — Слышь, Максимыч, иду я учора из судна, подбигае коло гастронома на Пересыпи Колька: «Дай на пирожок!» — «Шо, невесты вже не кормлять?» — спрашиваю. А вин: «То, — каже, — не мэни. То собачке треба», «Собаку пирожками кормыть? Не дам!» А вин свое: «Так то не собаке, то секретарше директора треба». — «Шо Ты голову дуришь!» А вин знов: «Дай, дли судна надо!». Заморочив голову, дала. И шо ты думаешь? Купляе пирожка, бежит у скверик, а там старушка сыдыть, книжку читае. А коло ног у ней овчарочка малесенька крутыться, Колька ей издали пирожка показуе. Собачка до него. Поманив, поманив, хвать собачку и в транвай. Двенадцатый с Пересыпу до Привоза на днях пустылы. Вечером встречаю коло булочной. «Порядок, — каже, — я за тую собачку такой букет секретарше отгрохаю, враз баббит для «Аджигола» найдется!» Боцман побагровел!
—  Колька!
—Ну? — отозвался Колька, выглядывая из кубрика,
— Иди сюда!
Колька подошел, зевая.
— Ты что на судно пятно кладешь?
— Какое пятно? Чего там Груня уже наговорила?
—  Не нужен нам такой баббит, понял? Собак красть, ишь, надумал!
—  Я для себя стараюсь? — обиделся Колька. — Тебе все не угодишь. Баббит надо? Надо, А секретаршу я давно знаю. Она за цветы что хочешь сделает. Случай, форс - мажор! Из машины все обороты выжать надо!
—  Форс у тебя и мажор в голове, — уже мягче сказал боцман. — Был я в заводоуправлении. Поднимут баржу,
—  Поднимут... Жди.
И Колька, поеживаясь от холода, вернулся в кубрик.
Над морем собирались тучи. В бухте заходила темная зыбь. Почуяв непогоду, чайки взлетели с мола и закружили над «Аджиголом».
—  Визьмы   он   то   ведро,— сказала   мне   Груня,— та выляй чайкам. В мене, бачь, руки в тесте. Варэныки хочу вам слепыть.
Я взял на камбузе ведро с остатками борща и вылил за корму. Чайки, слетевшись на воду, стали вырывать друг у друга объедки. При этом они так кричали, что Груня рассердилась:

— От дурни! — И поторопила: — Ведро давай.
Я окунул ведро в море, сполоснул и вернул Груне. Посмотрев ей в глаза, я неожиданно для самого себя спросил:
—  А зачем вы немцам махорку дали? Да еще целый кисет. Я как вспомню оккупацию...
Груня отвела глаза.
—  Думаешь, мэни вспомнить нечего? Така вже вродылась дура. Правильно Колька обизвав...
 

Яндекс.Метрика